Пустовит А. В.

Латинское слово cohaerentia означает «внутренняя связь» или «связность».

В пределах этой концепции истиной считается то, что доказано по правилам логики: примерами могут служить теоремы геометрии (см. Лекцию 2). Напомним, что геометрия построена следующим образом: ее фундаментом являются аксиомы, – истины, принимаемые без доказательства, на веру; из аксиом выводятся теоремы, – истины, получаемые путем доказательства.

Более двух тысяч лет геометрия Евклида считалась образцом точной и строгой науки, в которой с безупречной отчетливостью истины отделены от лжи. В XIX в. ситуация изменилась, в истории математики произошло великое событие: четырьмя выдающимися математиками, – Гауссом, Больяем, Лобачевским и Риманом, – были построены неевклидовы геометрии.

До самого конца XVIII в. математики пытались доказать постулат о параллельных (см. Лекцию 2), т. е. вывести его из других постулатов и аксиом. Попытки оказались неудачными.

Осознав независимость аксиомы о параллельных от других постулатов и аксиом, создатели неевклидовых геометрий заменили постулат о параллельных другими утверждениями. Лобачевский и Больяй допустили, что существует множество прямых, которые не пересекутся с данной, Риман полагал, что через точку, лежащую вне прямой на плоскости, нельзя провести ни одной прямой, параллельной данной. На первый взгляд такие предположения кажутся странными и невероятными. Однако дело в том, что евклидовский постулат о параллельных ничуть не менее странен: он кажется убедительным только потому, что к нему привыкли. Ведь на самом деле никто никогда не проводил двух бесконечных прямых! Проверить, пересекаются они или нет, – невозможно, потому что невозможно их построить. Верить же можно любому из трех постулатов.

При своем появлении неевклидовы геометрии казались бессодержательными, хотя и изящными, формальными знаковыми построениями. Понадобилось около полувека, чтобы найти ту сферу действительности, где неевклидова геометрия применима [Берков В. Ф., Яскевич Я. С., Павлюкевич В. И. Логика. – Минск, 2002, с. 214] .

В 1868 г. итальянский математик Э. Бельтрами (1835 – 1900) в своей работе «Опыт интерпретации неевклидовой геометрии» показал, что существуют реальные тела, на поверхности которых выполняется геометрия Лобачевского: оказалось, что в евклидовом реальном мире имеются объекты неевклидовой природы, – это поверхности отрицательной кривизны, в частности, псевдосфера .

Аксиома параллельности играет в геометрии фундаментальную роль, определяя разделение геометрии на две логически непротиворечивые и взаимно исключающие друг друга системы: евклидову и неевклидову геометрии [Ильин В. А., Позняк Э. Г. Аналитическая геометрия. – М., 1971, с. 222] . Даже в математике, – этой образцово точной и строгой науке, – единственность доказанной истины оказалась утраченной!

Таким образом, в соответствии с двумя разными системами аксиом были построены две неевклидовы геометрии. Вполне понятно, что и теоремы этих двух геометрий оказались разными, отличающимися и друг от друга и от теорем геометрии Евклида: например, в геометрии Евклида сумма внутренних углов треугольника равна 180 градусам, у Римана она больше, у Лобачевского – меньше [Концепции современного естествознания. Под ред. проф. В. Н. Лавриненко и проф. В. П. Ратникова. – М., 2002, с. 148] .

Разумеется, встал вопрос об истинности трех различных геометрий.

Какова геометрия реального мира? Какой геометрией следует пользоваться при решении проблем прикладного знания, – например, физики и астрономии? Нельзя ли обратиться к практике для решения этого вопроса?

Многое проясняет общая теория относительности Эйнштейна. По Эйнштейну, в пустом пространстве (которое является, образно говоря, плоским ) работает евклидова геометрия, а гравитационное поле (поле тяжести) существующее вокруг материальных тел искривляет пространство, и в таком искривленном пространстве работают неевклидовы геометрии.

Согласно общей теории относительности, геометрические свойства пространства не самостоятельны: они обусловлены материей…

Из предшествующих рассуждений мы уже знаем, что поля тяготения, т. е. распределение материи, влияют на поведение часов и масштабов. Отсюда уже ясно, что не может быть и речи о точной применимости эвклидовой геометрии в нашем мире. Однако мыслимо, что наш мир мало отклоняется от эвклидова; это предположение допустимо, поскольку, согласно расчету, даже массы порядка массы нашего Солнца лишь совершенно незначительно влияют на метрику окружающего нас пространства. Можно представить себе, что наш мир по своим геометрическим свойствам подобен поверхности, неравномерно искривленной в некоторых частях, нигде, однако, не отклоняющейся значительно от плоскости, и похож на поверхность слабо волнующегося моря… [А. Эйнштейн . О специальной и общей теории относительности (Общедоступное изложение). В кн.: Эйнштейн А. Физика и реальность. – М., 1965. Стр.222 – 223]

Итак, наш мир, по Эйнштейну, является квазиэвклидовым.

Плоское пространство имеет нулевую кривизну. Искривленное пространство может быть искривлено различно: оно может иметь как положительную , так и отрицательную кривизну. Например, шар и эллипсоид – это поверхности положительной кривизны; существуют и поверхности отрицательной кривизны, – например,уже упомянутая псевдосфера .

Геометрия Евклида – это геометрия плоского (неискривленного) пространства; геометрия Лобачевского (гиперболическая геометрия) – геометрия пространства отрицательной кривизны; геометрия Римана – эллиптическая геометрия, она реализуется в пространстве положительной кривизны. Ей соответствуют построения на поверхности шара или эллипсоида [Гильберт Д., Кон-Фоссен С. Наглядная геометрия. – М., 1981, с. 235 – 242]

Геометрия Евклида – частный случай неевклидовой (римановой) геометрии.

Вот что пишет об особенностях римановой геометрии математик М. Клайн:

«Чтобы постичь геометрию Римана, нужно усвоить сначала, что вся геометрия определяется тем, что выбрано за расстояние между двумя точками. Это можно без труда показать. Рассмотрим три точки на поверхности Земли. За расстояние между любыми двумя из них можно принять длину обычного прямолинейного отрезка, который соединяет их под землей. В этом случае получится треугольник, обладающий всеми свойствами обычного евклидова треугольника. Сумма его углов, в частности, равна 180 градусам. Можно было бы, однако, взять за расстояние между любыми двумя из этих точек расстояние по поверхности Земли, понимая под ним длину дуги большого круга, проходящего через эти точки. В этом случае три наши точки определят так называемый сферический треугольник. Такие треугольники обладают уже совершенно иными свойствами. Сумма их углов, к примеру, может изменяться в пределах от 180 до 540 градусов. Этот результат относится к сферической геометрии» [Клайн М. Геометрия. – Математика в современном мире. – М., 1967, с. 58] .

«Общая теория относительности показала, что в основу рационального описания физической действительности должна быть положена не обычная евклидова геометрия, а более общая риманова геометрия» [Гильберт Д., Кон-Фоссен С. Наглядная геометрия. – М., 1981, с. 174] .

Почему риманова геометрия является более общей , нежели евклидова? Потому что плоскость можно рассматривать как фрагмент сферической поверхности с бесконечно большим радиусом! Плоскость есть частный случай сферы, – чем больше радиус сферы и чем меньше взятый нами участок ее поверхности, тем он ближе к плоскости.

Это похоже на построения великого философа XV в. Николая Кузанского: прямое и кривое (дуга окружности и хорда) – это противоположности; прямое не есть кривое, кривое не есть прямое. Однако если окружность имеет бесконечно большой радиус, то дуга такой окружности превращается в отрезок прямой. (Более точно это можно сформулировать следующим образом: Чем больше радиус окружности и чем меньше взятый нами отрезок дуги, тем меньше этот отрезок дуги отличается от отрезка прямой ). Таким образом, прямое есть частный случай кривого .

Кривое превращается в прямое , когда в игру вступает бесконечность !

Впрочем, отклонения от евклидовости очень невелики, так невелики, что в условиях Земли их почти невозможно заметить. Даже такая громадная масса, как масса Солнца, все-таки приводит к очень незначительным искривлениям пространства (все же регистрируемым экспериментально: изменение положения звезд во время солнечного затмения и некоторые особенности в движении ближайшей к Солнцу планеты Меркурий служат экспериментальными доказательствами общей теории относительности).

Итак, имеет место совершенно удивительная ситуация: теоретически евклидова и неевклидовы геометрии принципиально различны, основаны на различных системах аксиом и взаимно исключают друг друга, как прямое и кривое, как плоскость и сфера (прямое не есть кривое, плоскость не есть сфера). Однако практически , в аспекте эксперимента и вычислений, они приводят почти к одним и тем же результатам (формулы неевклидовой геометрии переходят в формулы евклидовой, когда кривизна пространства стремится к бесконечности [ Малая математическая энциклопедия. – Будапешт, 1976, с. 346] ): геометрия реального мира, по Эйнштейну, есть геометрия на сфере (эллиптическая, риманова геометрия), но радиус этой сферы так велик, что фрагмент ее поверхности почти неотличим от плоскости.

[Все это заставляет вспомнить армейский анекдот:

– Товарищ лейтенант, крокодилы летают?

– Нет.

– А товарищ генерал говорил, что летают!

………………………………………………

– Да, летают! Но очень низко!]

Это похоже на положение дел, например, в архитектуре. Планета Земля, на которой архитектор строит здание, – круглая . Ее поверхность близка к сфере. Однако радиус Земли так велик по сравнению с размерами здания, что архитектор вправе считать поверхность Земли плоской , – тот маленький участок земной поверхности, который нужен ему, практически неотличим от плоскости. Строго говоря, геометрия на сфере – риманова геометрия; но если нам нужен совсем маленький участок сферы, то вполне хорошо работает евклидова геометрия, являющаяся частным случаем римановой. Таким образом, и евклидова, и неевклидовы геометрии способны описывать действительность [Фрид Э., Пастор И., Рейман И., Ревес П., Ружа И. Малая математическая энциклопедия. – Будапешт, 1976, с. 347] .

Великий математик ХХв. А. Пуанкаре заключает:

«Если… мы обратимся к вопросу, является ли евклидова геометрия истинной, то найдем, что он не имеет смысла. Это было бы все равно, что спрашивать, какая система истинна – метрическая или же система со старинными мерами, или какие координаты вернее – декартовы или же полярные. Никакая геометрия не может быть более истинна, чем другая; та или иная геометрия может быть только более удобной » [Пуанкаре А. Наука и гипотеза. – Пуанкаре А. О науке. – М., 1990, с. 49]

Нечто подобное пишет и Б. Рассел:

«Один набор аксиом – эвклидов; другие такие же хорошие наборы аксиом ведут к другим результатам. Насколько эвклидовы аксиомы верны – это вопрос, к которому чистый математик безразличен. Более того, на этот вопрос теоретически невозможно дать определенный утвердительный ответ» [Рассел Б. Философский словарь разума, материи, морали. – К., 1996, с.59] .

Подведем итог сказанному. Осознав независимость аксиомы Евклида о параллельных от остальных аксиом евклидовой геометрии, математики сумели построить несколько неевклидовых геометрий: «работа над аксиомой о параллельных привела к расчленению единого потока развития геометрии на множество рукавов… Геометрия, дотоле единая, разделилась на несколько одинаково истинных геометрий. Дальнейшее развитие математики не только не отменило этот результат, но всесторонне подтвердило и обосновало его: существует не одна, а много математик», – формулирует М. Клайн [Клайн М. Математика. Утрата определенности. – М., 1984, с. 313-314] .

Вот как он характеризует современное состояние математики:

«Стало ясно, что представление о своде общепринятых, незыблемых истин – величественной математике начала XIX в., гордости человека – не более чем заблуждение. На смену уверенности и благодушию, царившим в прошлом, пришли неуверенность и сомнения в будущем математики. Разногласия по поводу оснований самой «незыблемой» из наук вызвали удивление и разочарование (чтобы не сказать больше). Нынешнее состояние математики – не более чем жалкая пародия на математику прошлого с ее глубоко укоренившейся и широко известной репутацией безупречного идеала истинности и логического совершенства… Один из величайших математиков ХХ в. Герман Вейль сказал в 1944 г.: „Вопрос об основаниях математики и о том, что представляет собой в конечном счете математика, остается открытым… „Математизирование” может остаться одним из проявлений творческой деятельности человека, подобно музицированию или литературному творчеству, ярким и самобытным, но прогнозирование его исторических судеб не поддается рационализации и не может быть объективным”» [Клайн М. Математика. Утрата определенности. – М., 1984, с. 15 – 16] .

Итак, когда применяют аксиоматический метод, система знания строится на аксиомах (постулатах) – недоказуемых началах. Доказываемое знание зависит от того, какую систему аксиом мы изберем. Выбор же системы аксиом зависит от веры, – аксиомы недоказуемы.

Доказанное знание может существовать только в пределах определенной системы аксиом. Доказательство является сведением к аксиомам, – это было показано на конкретном примере в Лекции 2. Однако даже в геометрии возможны многие различные системы аксиом.

Вот как характеризует структуру научного знания выдающийся мыслитель ХХ в. К. Поппер:

«В эмпирическом базисе объективной науки нет ничего «абсолютного». Наука не покоится на твердом фундаменте фактов. Жесткая структура ее теорий поднимается, так сказать, над болотом. Она подобна зданию, воздвигнутому на сваях. Эти сваи забиваются в болото, но не достигают никакого естественного или «данного» основания. Если же мы перестали забивать сваи дальше, то вовсе не потому, что достигли твердой почвы. Мы останавливаемся просто тогда, когда убеждаемся, что сваи достаточно прочны и способны, по крайней мере некоторое время, выдерживать тяжесть нашей структуры» [цит. по: Ивин А. А. Логика. – М., 2004, с. 252] .

Итак, когерентная концепция истины тоже не свободна от трудностей. Одной только логической связности, самосогласованности знания еще недостаточно для признания его истинным. Артур Конан Дойл, написавший цикл рассказов о Шерлоке Холмсе, создал целостный и непротиворечивый мир. Каждый новый рассказ добавлял в него еще больше достоверности. Однако не можем же мы в оценке истинности этого мира уподобляться тем простодушным читателям, которые посылали письма на Бейкер-стрит, полагая, что там живет реальный Шерлок Холмс! [Философия. Учебник. Под ред. В. Д. Губина, Т. Ю. Сидориной, В. П.Филатова. – М., 1998, с. 168] .

Доказательность возможна только в пределах системы аксиом, а таких систем может быть много, и, соответственно, доказанных истин тоже оказывается много.

Представим себе, что у нас имеется некая логически согласованная система знания. Если заменить в ней все суждения на противоположные, то опять можно получить логически связанную и целостную систему знания. Таким образом, окажется, что одинаково хорошо обоснованы истины, противоположные друг другу (см. напр.: Пустовит А. В. Этика и эстетика. С. 666 – 669).

Одним из направлений ревизии классической концепции истины является ее пересмотр с позиций когерентной теории, сводящей вопрос об истине к проблеме когерентности, т. е. самосогласованности, непротиворечивости знаний. Истоком этой теории послужили трудности установления соответствия знаний действительности и критерия этого соответствия, с которыми столкнулась классическая теория. Существуют два основных варианта когерентной теории истины. Один из них вводит новое понятие истины как когерентности знаний, которое предлагается вместо прежнего понятия истины как соответствия знаний действительности. Другой вариант, хотя и сохраняет классическую трактовку истины, вместе с тем утверждает, что соответствие знаний действительности может быть установлено только через когерентность, которая выступает в качестве критерия истины.

Одним из основоположников первого варианта когерентной теории принято считать Канта. Вообще говоря, взгляды Канта на проблему истины не отличаются однозначностью и последовательностью. С одной стороны, Кант провозглашает свою приверженность классической концепции истины. С другой - стремится показать, что не существует одностороннего соответствия знаний данным опыта, ибо опыт сам оказывается зависящим от форм рассудочной деятельности человека. Таким образом, по Канту получается, что существует взаимная согласованность, единство чувственного и логического, которые и определяют содержание и смысл истины. Этот момент доминирует в философии Канта, вследствие чего оценку Канта как одного из основоположников когерентной теории истины можно считать в целом справедливой.

В XX в. когерентная теория истины возрождается некоторыми представителями неопозитивизма, например О. Нейратом. Неопозитивистская версия когерентной теории исходит из того, что только метафизика может пытаться сравнивать предложения с реальным миром; позитивная же наука должна сравнивать одни предложения с другими предложениями.

Версия когерентной теории истины, связанная с именем О. Нейрата, является результатом кризиса раннего

неопозитивизма. Согласно последнему, научное знание может быть полностью сведено к протокольным предложениям - предложениям о наблюдаемых. Эта трактовка, принадлежащая Р. Карнапу, была подвергнута критике О. Нейратом, который указал, что не существует чистых протокольных предложений, обладающих абсолютной бесспорностью. Эти предложения могут быть как истинными, так и ложными. Если какое-либо протокольное предложение находится в противоречии с теоретическим предложением, формулирующим закон, то, по мнению Карнапа, единственным способом преодоления этого противоречия является изменение закона. С точки зрения Нейрата, в данной ситуации в принципе допускается возможность отказа не только от закона, но и от протокольного предложения.

Истинность научного знания заключается, по Нейрату, не в том, что это знание соответствует действительности или какой-то другой части знания, истинность которой носит абсолютный характер, а в том, что все знание представляет собой самосогласованную систему. Именно это свойство самосогласованности, или когерентности, является тем референтом, к которому относится понятие истины.

Истоками второго варианта когерентной теории истины, видимо, можно считать философию элеатов. Парменид и Зенон принимали, хотя и неявно, понятие истины как соответствия знаний действительности. Однако они считали, что это соответствие может быть удостоверено не путем наблюдений, которые не дают достоверного знания, а лишь путем установления непротиворечивости знаний. Противоречивая идея не имеет референта в реальном мире. Вместе с тем непротиворечивость идеи гарантирует правильное описание ею реального положения вещей.

Следуя этой рационалистической установке, Парменид утверждал, что мысль о существовании в природе пустоты, «небытия» является ложной, т. е. не соответствующей действительности. Ее ложность состоит в ее внутренней противоречивости. Если мы мыслим «небытие» как нечто реальное, то оно в силу этого перестает быть «небытием». Идея «небытия» есть невыразимая в мыслях идея, а поэтому ей ничто не соответствует в реальном мире. Следуя аналогичной схеме, ученик Парменида Зенон отрицал истинность идеи движения, так как эта идея

приводит к неразрешимым противоречиям - апориям («Дихотомия», «Стрела», «Ахиллес и черепаха»).

Этот вариант когерентной теории истины в несколько модифицированном виде принимается некоторыми современными западными философами и логиками. К ним относится, в частности, Н. Решер. Решер не отвергает корреспондентскую теорию истины полностью, считая ее «безусловно наилучшим образом сконструированной для ответа на вопрос о дефиниции истины» ". Поэтому понятие истины может быть принято так, как оно определяется в рамках этой теории, т. е. как соответствие знаний действительности. Однако, поскольку эта теория сталкивается с трудностями в вопросе о критерии истины, она должна уступить место когерентной концепции.

Функционирование когерентной теории как определяющей критерии истины Решер представляет себе следующим образом. Допустим, что мы имеем множество М эмпирических высказываний. Высказывания могут быть как-то связаны между собой. При этом ни одно из них не обладает истинностью само по себе. Оно может быть только кандидатом в истинные высказывания и становится таковым только относительно подмножества N тех высказываний из множества М, между которыми существует отношение взаимной когерентности. Цель когерентной теории заключается тогда в том, чтобы отделить истинные высказывания от неистинных. Ключ к решению этой проблемы состоит в нахождении во множестве М подмножества N когерентных высказываний. «Кандидаты в истины, - уточняет Решер,- квалифицируются как истины благодаря выявлению их совместимости с как можно большим числом других эмпирических высказываний» 2.

Когерентную теорию истины в ее применении к эмпирическим наукам нельзя считать достойным соперником классической теории. Она не только не преодолевает трудностей последней, но, наоборот, усугубляет их, сталкиваясь, в свою очередь, и с другими, неразрешимыми для нее проблемами. Мы отметим две из них:

а) Эта теория пытается решить проблему когерентности в логическом смысле. Однако проблема когерент-

" N. Rescher. The coherence theory of truth. Oxford, 1973, p. 9.

ности, т. е. непротиворечивости, как логическая проблема чрезвычайно сложна. Она разрешима только в простейших случаях. Но она неразрешима в достаточно сложных логических исчислениях, тем более в контексте таких наук, как физика.

б) Когерентность рассматривается как внутреннее свойство системы высказываний. Решер пишет: ««Когерентность», рассматриваемая в когерентной теории, касается вопроса об отношении одних высказываний к другим, но она не касается вопроса «когерентности» с реальностью или с фактами действительности» ". Однако в рамках такой трактовки когерентности невозможно понять, каким образом непротиворечивость знаний гарантирует их соответствие реальному миру. Очевидно, условие непротиворечивости не является достаточным условием истинности, поскольку не всякая непротиворечивая система утверждений о реальном мире соответствует реальному миру. Кроме того, это условие применительно к естественным наукам, например к физике, не всегда оказывается и необходимым. Противоречивость какой-либо теории не означает автоматически ее ложности. Она может быть показателем временных трудностей, переживаемых истинной теорией.

Итак, сторонники когерентной теории (или теорий) истины обратились к когерентности как к способу изба- -виться от трудностей, с которыми столкнулась классическая концепция истины. Но путь, который они избрали, сопряжен с еще большими трудностями. Более того, этот путь, по существу, заводит в тупик2.

Блинов А.К.

Истина приписывается утверждениям, пропозициям или чему бы то ни было, что мы принимаем за первичные носители истинностного значения, либо путем определения отношений этих утверждений к вещам, которые обычно сами не являются утверждениями, либо рассматривая их отношения к другим утверждениям.

Любое представление последнего рода может быть расценено как когерентная теория истины, хотя варианты теории могут существенно различаться в зависимости от используемой концепции когерентности - т.е. собственно межпропозициональных отношений.

Когерентная теория истины характеризна для великих рационалистических систем метафизики – Лейбница, Спинозы, Фихте, Гегеля, Брэдли; согласно Ральфу Уокеру , когерентные представления свойственны Декарту, Канту, Витгенштейну и даже Куайну ; большой вклад в развитие когерентной теории знания внесли Иоахим, Бланшар, Патнэм, Гилберт Харман, Дэвидсон, Николас Решер, Кит Лерер, Лоуренс Бонжур. Согласно этой теории, мера истинности высказывания определяется его ролью и местом в некоторой концептуальной системе; сказать, что то, что сказано (носитель истины, например утверждение или пропозиция) истинно или ложно значит сказать, что оно когерентно или не когерентно системе других утверждений или пропозиций, т.е. является или не является частью этой системы. Чем более связны, или согласованы между собой наши утверждения, тем в большей степени они истинны: истинность любого истинного утверждения состоит в его когерентности с некоторым определенным множеством утверждений. Элементы такой системы должны быть связаны друг с другом отношениями логической импликации или следования: в этой связи и состоит смысл отношения когерентности. Быть когерентным системе для утверждения значит быть связанным с остальными членами системы теми же логическими отношениями, какими те связаны между собой. Проверить истинность, таким образом, значит проверить, какими отношениями данное суждение связано с остальными в системе, совместимо ли оно с системой – например, с общепринятой научной картиной мира.

В сущности, когерентная теория исходит из рациональной интуиции, которую прекрасно выразил, например, Р. Коллингвуд: "Критерием истины, оправдывающим его (историка) утверждения, никогда не служит тот факт, что их содержание было дано ему источником". Помимо принятия запечатленных древним хронистом фактов, историк должен еще учитывать некоторый (конструируемый им) критерий достоверности, с помощью которого он решает, являются ли эти факты истинными. Коллингвуд приводит пример:

Светоний говорит мне, что Нерон одно время намеревался убрать римские легионы из Британии. Я отвергаю это свидетельство Светония не потому, что какой-нибудь более совершенный источник противоречит ему, ибо, конечно, у меня нет таких источников. Я отвергаю его, ибо, реконструируя политику Нерона по сочинениям Тацита, я не могу считать, что Светоний прав... я могу включить то, о чем поведал Тацит, в собственную связную и цельную картину событий и не могу этого сделать с рассказами Светония.

Любой источник может быть испорчен: этот автор предубежден, тот получил ложную информацию, эта надпись неверно прочтена плохим специалистом по эпиграфике, этот черепок смещен из своего временного слоя неопытным археологом, а тот - невинным кроликом. Критически мыслящий Историк должен выявить и исправить все подобные искажения. И делает он это, только решая для себя, является ли картина прошлого, создаваемая на основе данного свидетельства, связной и непрерывной картиной, имеющей исторический смысл .

По мнению Р.Уокера, основных предпосылок, приводящих к когерентизму, три.

Когерентная теория дает способ избежать картезианского скептицизма. Если истина зависит не от отношений между нашей мыслью и потенциально непостижимой действительностью, но конституируется в пределах нашего мышления, то не остается никаких оснований для скептицизма в духе Декартова malin g e nie - никаких опасений, что мир не будет совпадать с нашим представлением о нем.

Некоторые формы верификационизма с необходимостью влекут за собой обязательство к когерентизму.

К когерентной теории ведет антропоцентризм относительно понятий и правил, восходящий к Канту и твердо связанный в современном философском сознании с поздним Витгенштейном.

Как представляется, можно добавить еще минимум одну - возможно, наиболее важную:

с помощью когерентной теории мы можем оценивать истинность тех утверждений, для которых мы не можем - в данный момент или вообще, принципиально - установить их соответствие фактам. Это относится не только к ситуациям, подобным описанной Коллингвудом: такова значительная часть нашего обыденного знания. Более того, и во многих из тех случаев, когда нам доступна эмпирическая верификация, мы не прибегаем к ней, удовлетворяясь согласованностью с другими поддерживаемыми нами полаганиями.

В выполнении этих запросов состоит явная методологическая привлекательность когерентной теории. Ее умеренные версии генетически связаны с антропологическим и лингвистическим поворотами в эпистемологии, и в этой парадигме обладают особенно заметной объяснительной силой.

Наиболее общие проблемы, связанные с пониманием истинности как когерентности, вытекают из фундаментального аргумента против когерентизма (в версии, соответственно, британских идеалистов), сформулированного Расселом:

Возражение когерентной теории состоит в том, что она предполагает более общее значение истины и лжи в построении своего когерентного целого, и это более общее значение, хотя и обязательно для теории, не может быть объяснено средствами самой теории. Пропозиция "Епископ Стаббс повешен за убийство", как нам говорят, не согласуется со всей полнотой истины или с опытом. Но это означает, когда мы исследуем это, что нам известно нечто, что не согласуется с этой пропозицией. То, что не согласуется с этой пропозицией, должно быть чем-то истинным; вполне возможно построить связное целое, полностью состоящее из ложных пропозиций, где "Епископ Стаббс повешен за убийство" найдет себе место. Одним словом, частичные истины, из которых составлена полная истина, должны быть такими пропозициями, которые обычно называют истинными, а не такими, которые обычно называют ложными; когерентная теория не дает никакого объяснения различию, обычно выражаемому словами "истинный" и "ложный", и нет никаких свидетельств в пользу того, что система ложных пропозиций не могла бы, как в хорошем романе, быть столь же последовательной, как и полностью истинная система .

Это возражение Рассела состоит в том, что когерентность как определение истины терпит неудачу, потому что нет никакого доказательства того, что может существовать только одна когерентная система. В самом деле, это сильный аргумент против любой чистой версии когерентной теории истины и многих умеренных версий. (Чистые версии утверждают, что истинность всех истинных утверждений состоит в когерентности, а умеренные версии - что по крайней мере некоторых.)

Согласно аргументу епископа Стаббса, если мы понимаем когерентность так, что фактически любая внутренне непротиворечивая пропозиция или утверждение может входить в некоторые достаточно большие когерентные системы пропозиций, то когерентная теория не может отличать истинные утверждения от ложных. Точнее, она не может объяснять, почему принцип бивалентности, вида

Если P истинно, то не- P не истинно

должен быть справедлив. Если мы полагаем этот принцип конститутивным для нашей теории истины, то мы должны отвергнуть такой подход.

Наиболее известен здесь релятивистский контраргумент: достаточно дифференцированные и внутренне когерентные системы утверждений вполне могут быть взаимно несовместимы, поэтому истина должна соответственно восприниматься относительно системы; нет абсолютной истины или ложности, поскольку граница между истинным и ложным не может быть проведена безотносительно к остальным утверждениям, и т.д. Однако когерентная теория не обязательно должна принимать релятивистскую форму: скорее некоторое специфическое множество полаганий будет признаваться в ней привилегированным, а истина - определяться как когерентность в пределах именно этого множества. Но будет ли это являться возражением на аргумент епископа Стаббса - это будет очевидно зависеть от того, как далее характеризуется отношение когерентности.

Возникающие здесь проблемы таковы. Если когерентная система должна быть системой всех истинных утверждений, то нам не представляется возможным установить истинность отдельного суждения прежде, чем мы каким-то образом не выясним, какая именно система является системой всех истинных утверждений, а такой возможности у нас нет. Если мы сравниваем суждение с системой наших обыденных представлений или с какой-либо научной теорией, то его несовместимость с этими представлениями или с этой теорией будет означать ложность данного суждения только на том основании, что нам кажется, что эти представления или эта теория истинны. Но нельзя исключать такой возможности, что могут иметься две в равной степени всеобъемлющие, но разные или даже несовместимые между собой когерентные системы - как тогда решить, какая из них - система истинных пропозиций и какую следует избрать как основу для проверки других суждений?

Согласно реалистическим представлениям, даже значительно редуцированным, такая проблема должна интерпретироваться как проблема онтологического статуса истинностных операторов. Из двух (конкурирующих) систем истинных пропозиций нам следует выбрать, тривиально, ту, которая истиннее. Но в рамках когерентной концепции мы не должны обращаться к подкреплениям "со стороны" - свойствам внешнего мира, вообще любым внеязыковым импликациям. Любое онтологическое требование здесь означало бы апелляцию к метафизическому реализму - т.е., в данном случае, к корреспондентным интуициям. Между тем когерентная теория заключает о своих предметах совершенно иными способами.

Когерентная концепция истинности отличается от корреспондентной в двух сущностных параметрах: они дают не только различные теории отношения истинности, но и различные теории условий истинности. Согласно когерентной концепции, отношение истинности состоит в когерентности, а не соответствии, а условия истинности утверждений - это определенное множество других утверждений, а не особенности реального мира. Рассмотрим эти критерии по очереди.

Очевидно, что недостаточно понимать отношение когерентности как просто непротиворечивость. Согласно такой точке зрения, сказать, что утверждение является когерентным с определенным множеством утверждений, значило бы попросту сказать, что утверждение не противоречит ни одному утверждению из этого множества. Такая концепция когерентности неудовлетворительна по следующей причине. Рассмотрим два утверждения, которые не принадлежат определенному привилегированному множеству утверждений. Оба эти утверждения могут быть непротиворечивы с этим множеством, и в то же время все же противоречить друг другу. Если когерентность была бы просто непротиворечивостью, то сторонник когерентной концепции должен был бы утверждать, что оба утверждения истинны (или же, что если к привилегированному множеству утверждений добавить либо P , либо не- P , то в обоих случаях оно останется когерентным) - но при том, что они противоречат друг другу, это невозможно.

Поэтому отношение когерентности может пониматься как наличие некоторых вероятностных связей между P и другими утверждениями, полагаемыми S истинными. Как заметил Бонжур, логическая непротиворечивость - печально известный слабый вид когерентности, и теоретик когерентности истины наверняка захочет расширить трактовку когерентности, чтобы включить в нее по крайней мере вероятностные связи . P будет истинно для S только в том случае, если P логически непротиворечиво с остальными утверждениями, полагаемыми S истинными, и имеются содержательные вероятностные связи между другими утверждениями, полагаемыми S истинными, и P .

Отношение когерентности может быть также интерпретировано как некоторая форма логического следования (entailment), понимаемого здесь как строгое логическое следование или как следование в несколько более широком смысле. Согласно этой версии, предложение когерентно с некоторым множеством утверждений если, и только если оно связано отношениями следования с элементами этого множества. Однако этот подход будет требовать дальнейшего разъяснения понятия "следование", и так далее.

Наконец, возможно и более прямое решение - определение когерентности как отношения sui generis , подобно тому, как сторонники корреспондентной теории рассматривают корреспонденцию. В самом деле, не существует действительно принципиальных возражений против того, что общезначимая концепция когерентности может быть нередуцируема и не подлежать более дробным анализам. Поскольку любой концептуальный анализ должен иметь основу, то следует принять наличие концептуальных "атомов", из которых сформированы все другие концепции и которые сами не могут быть проанализированы. Но так как любая система имеет структуру, мы можем сказать то же самое и относительно отношений между ними. Вообще говоря, не вызывает возражений, что фундаментальная интенциональность подразумевает множество отношений sui generis , идеи которых абсолютно фундаментальны и не сводимы к любым другим отношениям. Поэтому вполне естественно считать, что человеческое сознание экземплифицирует определенные свойства (находится в определенных состояниях), в том числе свойства корреспондентности и когерентности.

Теперь мы можем вернуться к вопросу о том, из чего состоит наше "определенное привилегированное множество утверждений"; каков, вообще говоря, его эпистемологический статус? Это не может быть множество всех утверждений, так как это множество будет содержать противоречащие пары утверждений и, таким образом, ничто не было бы истинно. И это не может быть подмножество только истинных утверждений, потому что мы еще не располагаем анализом истины, и здесь возник бы порочный круг.

Переосмысление основополагающих принципов классической теории истины привело в возникновению в русле аналитической философии новой концепции истины, получившей название когерентной. Истоки когерентной концепции истины аналитики обнаруживают в идее И. Канта о несоответствии наших описаний объекта тому, каков он »сам по себе», независимо от его воздействия на нас. Истинность суждений определяется в когерентной концепции не соответствием обмани реальности, а ролью и местом высказывания в некоторой концептуальной схеме, когерентностью предложения с уже имеющимися достоверными знаниями. Истина становится продуктом соглашения, конвенции, конвенции. Суждение становится истинным не само по себе, а по отношению к каким конкретной познавательной ситуации, соответствует ценностям и ши сам того или иного научного сообщества; истинность предложении состоит в его когеренции, или согласии с другими предложениями.

Возможным оказывается одновременное сосуществование мно жества истинных философских положений. Так, X. Патнэм отмечает, что »не существует точки зрения Бога, которую мы можем знать или можем представить; существуют только разнообразные точки конкретных людей, отражающие. их разнообразные интересы, которым служат теории и описания» [цит. по: Макеева Л.Б. Философия Х. Патнэма. М., 1996., с. 88]. Место объективной реальности занимают язык, высказывания, предложения Аналитическое направление западной философской мысли превращает язык в самостоятельный объект исследования, рассматривает его неотъемлемый компонент рационального дискурса. Л. Витгенштейн усматривает в аналитическом прояснении языка основную функцию философии, выводя тем самым за рамки философской проблематики метафизику. Суть познания, по Л. Витгенштейну, — не поспит чистого качества вещей, их подлинного содержания, а oобъяснение фактов и изучение законов репрезентации фрагментов реальности.

Философское исследование направляется на установление и »логи ческой картины факта» [Витгенштейн Л. Логико-философский тракта // Философские работы. М., 1994. Ч. 1, с. 10]. Язык представляется как особое смысловое пространство, структура которого отражает структуру реально сти и мышления. Задачей философии Л. Витгенштейн считает высказывание о невыразимом, неуловимом в пределах дознаватели способностей человека а прояснение наличных актов мышления: »Мыс ли, обычно как бы туманные и расплывчатые, философия призвана делать ясными и отчетливыми» [Витгенштейн Л. Логико-философский тракта // Философские работы. М., 1994. Ч. 1, с. 10, с. 24]. Эмпирическое подтверждение лишается своей доминирующей роли и всецело подчиняется силе представлений, той »концептуальной схеме», в которой оно производит. Согласно X Патнэму, всякое знание об объектах действительного можно только в рамках некоторой теории, факты не существуют не зависимо от нашего отношения к ним: »Мы разрезаем мир на объекты, когда вводим ту или иную схему описания» [цит. по: Макеева Л.Б. Философия Х. Патнэма. М., 1996, с. 87].

Когерентную концепцию истины развивали некоторые представители неопозитивизма, например, О. Нейрат. Его версия исходит из того, что только метафизика может пытаться сравнивать предложения с реальным миром. Истинность научного знания заключается не в том, что знание соответствует действительности, а в том, что всё знание представляет собой самосогласованную систему. Именно это свойство самосогласованности является тем референтом, к которому относится понятие истины.

Представители когерентной концепции истины приходят к выводу о многообразии правильных версий описания мира М. Даммит, Н. Гудмен считают, что их предоставляют не только наука, но и обыденное сознание, и разные виды искусства. Поэтому описания мира невозможно сравнивать с реальностью в той форме, в какой она существует до всякого описания. Сравнению подлежит не реальность и её описание, а различные версии друг с другом. Критериями выбора правильной версии становятся: когерентность, дедуктивная и индуктивная правильность, простота и сфера действия. Истина в связи с этим рассматривается уже не как соответствие реальности, а как »рациональная утверждаемость», »когерентность», »правильность подгонки».

Классический вариант когерентной концепции истины — теория Р. Карнапа. Р. Карнап утверждает, что объективно истинные, абсолютно достоверные знания возможны, они могут быть достигнуты в науке и выражены в протокольных предложениях. При этом протокольные предложения отображают не только формальную суть проблемы, но и позволяют увидеть субъективную сторону — чувственные переживания субъекта. Сводя истинные знания к протокольным предложениям, Р. Карнап предлагал очистить язык философии от бессмысленных псевдопредложений. Важнейшим критерием истины становится критерий верификации. Р. Карнап создаёт верификационную теорию значения, согласно которой смыслом обладают предложения, сводимые к протокольным предложениям. В соответствии с этим Р. Карнап различает два типа вопросов о существовании объектов:

1Внутренний. Этот тип вопросов связан с языковым каркасом, представляющим собой систему способов речи, подчинённых определённым правилам. Признать, что та или иная вещь реальна, — значит суметь включить её в систему других вещей, реальность которых подтверждена правилами каркаса

2Внешний. Вопросы этого типа касаются существования всей системы объектов, признаваемых в данном языковом каркасе, касаются принятия или непринятия самого языкового каркаса, что по сути является вопросом веры, интересов и целей людей.

Когерентная концепция истины продемонстрировала зависимость истинного суждения не от самой реальности, а от конвенций и ценностных проблем, показала, что истина — историко-контингентный продукт сложного взаимодействия процедуры принятия проблем и эффективности их решения в рамках изменяющихся методологических программ. Зависимость истины от ценностных координат была охарактеризована К Хюбнером в работе »Критика научного разума». При этом рассмотрение проблемы истины в связи с изменяющимися методологическими правилами и стандартами опирается на критику идеи Куна о зависимости истины от парадигмы.

X. Позер, отмечает, что предикат истинности носит гипотетический характер. Истина ставится им в зависимость от типов установлений. X. Позер в свой работе »Правила как формы мышления» называет шесть типов установлений [Позер Х. Правила как формы мышления // Разум и экзистенции. СПб., 1999]:Онтологические установления. Они определяют, какие элементарные объекты, процессы и положения вещей приняты в некоторой науке, каковы допустимые атрибуты и отношения и как из них строятся сложные образования.

1 Установления об источниках знания, таких как чувственный опыт, разум, откровения, аналогия, авторитет, традиция.

2 Оценочные установления. Устанавливают иерархию источников знания и определяют, в чём состоит процедура доказательства, проверки и опровержения.

3 Инструментальные установления. Они касаются допустимых вспомогательных средств.

4 Эстетические или нормативные установления (И. Элкана, К Хюбнер). Они определяют свойства, которыми должны обладать теории (степень фальсифицируемости, наглядности и др.).

5Аксиологические установления (К. Хюбнер). Это неопровержимые и конвенционально вводимые фундаментальные допущения, которых достаточно жёстко придерживаются исследователи на протяжении отдельных исторических эпох.

Выявляя спектр установок, детерминирующих решение проблемы истины, X. Позер отмечает, что абсолютное обоснование истины невозможно, всякое обоснование основывается на некоторых посылках. Отказываясь от идеи соответствия истинного суждения самой реальности, но сохраняя веру в объективность истины, представители когерентной концепции истины по сути творили новую реальность, новое бытие, порождающее истины. Бытие в когерентной теории — не сама реальность, а концептуальные средства. Э.М. Чудинов, размышляя об этой особенности когерентной теории истины, писал, что если мы откажемся от классической идеи соответствия, то »может создаться впечатление, что концептуальные средства, являющиеся продуктом мыслительной деятельности человека, имеют мистическую власть над природой. Чтобы избежать этого вывода, который противоречит науке, мы должны предположить, что возможность мысленного «рассечения» действительности имеет под собой объективные основания. Действительность многокачественна, и именно это обстоятельство является объективной предпосылкой того, что она может «рассекаться различным образом» [Чудинов Э.М. Природа научной истины. М., 1977, с. 269].

Известно, что когерентная концепция истины возникает на волне критики корреспондентного подхода Задачи, которые ставили перед собой представители новой теории истины, предполагали преодоление выявленных противоречий в классической концепции истины. Однако об устранении в когерентной теории традиционных проблем истины говорить не приходится. Это отмечал ещё М. Шлик: »Если рассматривать когерентность в качестве общего критерия истинности, мы должны считать всякого рода сказки столь же истинными, как исторические свидетельства или утверждения в трудах по химии, — конечно, в том случае, когда в сказке нет противоречий» [Проблема метода в современной буржуазной философии. М., 1986, с. 140]. Критика в адрес когерентной концепции истины высказывалась и современными российскими философами. Так, Э.М. Чудинов утверждает, что когерентный подход не только не преодолевает трудности, но и »усугубляет их, сталкиваясь, в свою очередь, и с другими, неразрешимыми для неё проблемами» [Чудинов Э.М. Природа научной истины. М., 1977, с. 23]. Л.Б. Макеева замечает, что когерентная теория очень уязвима для критики и главной её проблемой является »невозможность избежать релятивизма» [Макеева Л.Б. Философия Х. Патнэма. М., 1996 с. 92].

Дональд Дэвидсон

В этой статье я отстаиваю то, что может быть названо когерентной теорией (coherence theory) истины и познания, и успех моего тезиса, связанного с такой тео­рией - которая вовсе не является альтернативой корреспондентной теории (correspondence theory) - зависит от аргумента, предназначенного выявить, каким образом связность (coherence) есть одновременно и соответствие (correspondence).

Значимость данного вопроса очевидна. Если связность представляет со­бой критерий истинности, мы непосредственным образом выходим на эпистемологическую проблематику; у нас есть основание полагать, что многие наши убеждения находятся в отношении связности со многими другими, а в этом случае у нас есть основание полагать, что многие наши убеждения истинны. Если же дело обстоит именно так, то, по всей видимости, первичные условия для познания удовлетворены.

Можно было бы попытаться отстоять когерентную теорию истины, отка­завшись от решения той же задачи относительно когерентной теории позна­ния - на том, к примеру, основании, что у того, кто придерживается некого связного набора убеждений может отсутствовать причина полагать свои убеж­дения связными. Хотя такое и маловероятно, но, действительно, мы имеем пра­во предположить, что кто-то, имеющий, с одной стороны, истинные убеждения и, с другой, - достаточные основания их придерживаться, окажется неспосо­бен дать себе верный отчет об этих последних. Этого кого-то точнее всего сле­довало бы определить как одновременно имеющего знания, и не знающего, что он их имеет: он считает себя скептиком. Одним словом, это - философ.

Оставив в стороне различные аномальные случаи, мы могли бы сказать, что звено, связующее истину и знание - это значение, а если значения опреде­ляются объективными условиями истинности, то возникает вопрос: как мы можем знать, что эти условия удовлетворяются - ведь для этого нам стало бы необходимым противопоставить то, в чем мы убеждены, и реальность; пред­ставление же о таком противопоставлении абсурдно. Однако, если связность есть критерий истины, то связность есть в то же время и критерий суждения о том, выполняются ли объективные условия истинности, и нам более нет нуж­ды объяснять значение, базируясь на каком бы то ни было предполагаемом противопоставлении. Итак, мой девиз таков: соответствие без конфронтации. Имея верную эпистемологию, мы становимся способными быть реалистами во всех направлениях. Мы можем принять объективные условия истинности - реалистическое отношение к истине - в качестве нашего доступа к значению, и иметь право настаивать на том, что наше познание есть познание объектив­ного мира, независимого от нашего же мышления или языка.

Насколько мне известно, не существует теории, заслуживающей назва­ния «единственно возможной» когерентной теории, поэтому я позволю себе в общих чертах охарактеризовать то воззрение, которое я намерен отстоять. Оче­видно, что не всякий последовательный набор интерпретированных предложе­ний содержит исключительно истинные предложения - подобный набор может состоять всего лишь из последовательного предложения S и другого, которое

"Перевод выполнен Колопотиным М. В. по изданию «Truth and Interpretation: Perspectives on the Philosophy of Donald Davidson». Ed. By E. LePore. Oxford, 1986, P. 307-319

является отрицанием S. Сколько бы еще последовательных предложений мы не добавляли в этот список, это ничего бы не поменяло: мы вполне способны пред­ставить себе бесконечное количество максимально последовательных описа­ний неких состояний, которые, в то же время, не будут описаниями нашего мира.

Моя когерентная теория строится вокруг убеждений, или предложений, считающихся истинными кем-то, кто их понимает. Здесь я не хочу настаивать на том, что всякий возможный связный набор убеждений истинен (или содер­жит в большинстве своем истинные убеждения), ввиду отсутствия ясности по поводу того, что вообще возможно. Утверждать, что вариативность возможно максимальных наборов убеждений принципиально сопоставима по масштабу с вариативностью возможно максимальных наборов предложений - значило бы впадать в крайность. И тогда не было бы смысла настаивать на том, что когерентная теория касается именно убеждений, а не предложений или пропо­зиций. Но мы знаем и о других взглядах на возможные ресурсы нашей способ­ности быть в чем-то убежденным, и согласно им преобладающая истинность равно свойственна как всем актуально существующим связным системам убеж­дений, так и всем возможным. Разница между приведенными двумя представ­лениями о том, в чем мы способны быть убеждены, зависит от того воззрения, которого мы придерживаемся относительно природы убеждения, относительно его интерпретации, его причин, относительно тех, кому оно принадлежит и отно­сительно его структуры. Для меня убеждения - этот состояния людей, имеющих намерения, желания, органы чувств, и это такие состояния, которые находятся в причинной взаимосвязи с событиями, происходящими как внутри, так и вовне тел их носителей. И тем не менее, даже при всех этих ограничениях, существует слиш­ком много вещей, в которых люди убеждены, и еще больше вещей, в которых они способны быть убеждены. Когерентная теория применима ко всем таким случаям.

Естественно, некоторые убеждения ложны. Основной смысл понятия убеж­дения в том и состоит, что оно предполагает потенциальный зазор между тем, что считается истинным, и тем, что на самом деле истинно. По этой причине связность сама по себе, вне зависимости от тщательности и основательности ее определения, не может гарантировать истинности конкретного убеждения. Все, в чем может удостоверить когерентная теория, это истинность большин­ства убеждений в некотором связном и целостном их наборе.

Подобное постулирование позиции может быть в лучшем случае рассмотрено в качестве предположительного, ибо, по всей вероятности, реального ме­тода подсчета убеждений не существует, а посему не вполне ясно, что означа­ет такая вещь, как истинность большинства убеждений некого человека. Бо­лее конструктивным был бы постулат, согласно которому, если некое конк­ретное убеждение находится в отношении связности со значительной массой всех убеждений вообще, то мы имеем право опираться на презумпцию о пред­почтительности его истинности.

В свете такой презумпции каждое убеждение оказывается оправданным на фоне связного и целостного набора убеждений, к которому оно принадлежит, как, впрочем, оказывается столь же оправданным и всякое намеренное действие, предпринятое рациональным агентом (т. е. тем, чьи убеждения, желания и акты выбора могут быть названы связными в смыс­ле теории принятия решений, разработанной Бейсом). Итак, повторимся: если знание есть оправданное истинное убеждение, то, по-видимому, совокупность истинных убеждений кого-то, последовательно их придерживающегося, и со­ставляет знание. Это заключение, слишком неясное и поспешное, чтобы быть справедливым, содержит в себе зачаток важной истины, и как раз с ней будет

связана моя дальнейшая аргументация. Пока же, я лишь отмечу некоторые проблемы, заслуживающие рассмотрения в данном контексте. Чего именно требует связность? Насколько она предполагает включение в себя опыта ло­гической индукции, насколько важна для нее истинная теория (если таковая вообще существует) фактического подтверждения? Если никто не обладает пол­ностью последовательным набором убеждений, какие именно из убеждений вле­кут за собой - через посредство связности - презумпцию истинности? Неко­торые из этих проблем по мере продвижения моей аргументации мы сможем рассмотреть в более четкой перспективе.

Должно быть ясно, что я никоим образом не надеюсь определить истину при помощи понятий связности и убеждения. Истина совершенно прозрачна по сравнению с убеждением и связностью, и я рассматриваю ее понятие как при­митивное. В приложении к высказываниям и предложениям истина демонстри­рует свою точно отраженную Конвенцией Т дисквотационную характеристи­ку (т. е. способность снимать кавычки с того предложения, о котором она ска­зывается), и этого вполне достаточно для того, чтобы зафиксировать область ее применения. Конечно же, относительно некоего языка или кого-то, говоря­щего об истине можно сказать больше, чем говорит о ней Конвенция Т; это все, что передается от одного языка или говорящего к другому. Конвенция Т и три­виальные предложения типа «"Трава зелена", произнесенное англоговорящим, истинно тогда и только тогда, когда трава зелена» сообщает нам лишь то, что истинность высказывания зависит только от двух вещей: от того, что значат высказанные слова, и от того, как устроен мир. Нам не требуется никакой допол­нительной точки релятивизации - будь то концептуальная схема, субъективное видение вещей или перспектива. Два интерпретатора, в сколь угодно большой сте­пени не схожие культурно, лингвистически или мировоззренчески, могут быть не­согласны относительно истинности некого высказывания, но лишь в том случае, если различны их мнения относительно того, как обстоят дела в общем для них мире, или того, что значит данное высказывание.

Из этих простых наблюдений, я полагаю, мы имеем право сделать два вы­вода. Во-первых, истина есть соответствие с тем, как устроен мир. (Не суще­ствует прямой и недвусмысленной формулировки этого постулата; чтобы обес­печить ясность нам необходимо введение дополнительного понятия удовлет­ворения или выполнимости [условий истинности. - прим. перев.], в терминах которой и характеризуется истинность 2). Значит, если когерентная теория при­емлема, она должна быть в ладу с корреспондентной теорией. Во-вторых, тео­рия познания, допускающая нашу способность знать по истине, должна быть нерелятивизованной и не-интерналистской разновидностью реализма. Так что, если когерентная теория познания приемлема, она должна быть в ладу с подоб­ной разновидностью реализма. Как мне кажется, моя разновидность реализма отличается как от описанного Хилари Патнэмом интерналистского реализма, так и от его же метафизического реализма". Это не интерналистский реализм, потому что интерналистский реализм ставит истину в зависимость от концеп­туальной схемы, а подобная идея не кажется мне конструктивной 4 . Фактичес­ки

* см. мою статью «True to the Facts», The Journal of Philosophy (1960), P. 216-234 "Hilary Putnam, Meaning and the Moral Sciences (Routiedge and Kegan PauL Lon., 1978), P. 125 * См. мою статью «On the Very Idea of a Conceptual Scheme», в Proceedings andAddresses of the American Philosophical Association (1974), P. 5-20. (Русский перевод- «О самой идее кон­цептуальной схемы» в сб. «Аналитическая философия. Избранные тексты». Сост. А. Ф. Грязнов. МГУ, 1993, С. 144-159.-прим. переводчика.)

кн, основной причиной принятия на вооружение когерентной теории является бессмысленность идеи дуализма концептуальной схемы и «мира», который ей предназначено описать. Однако мой реализм это и не патнэмовский метафизи­ческий реализм, ибо главная характеристика последнего - «радикальная не-эпистемичность», а из нее вытекает, что самые разработанные наши исследования и самые обоснованные идеи и теории могут быть ложны. Я полагаю, что независимость убеждения и истины друг от друга предполагает возможность быть ложным лишь для каждого из наших убеждений. И, конечно же, когерен­тная теория не может допустить возможную неправильность их всех.

Но почему бы и нет? Ведь, кажется, бесспорно, что связность некоторого убеждения в рамках существенного корпуса ему подобных - при условии на­личия оснований полагать преимущественную истинность последнего - гово­рит в пользу того, что это убеждение истинно. И тем не менее, как связность сама по себе способна предоставить базис для убеждения? Для оправдания од­ного убеждения вернее всего было бы прибегнуть к помощи других. Но в ре­зультате - вне зависимости от практической устойчивости наших убеждений - мы получили бы необходимость примириться с философским скептицизмом.

Это скептицизм в одном из своих самых традиционных облачений. Он за­дается вопросом: почему все мои убеждения не могли бы, пребывая в совер­шенной связности друг с другом, быть ложными относительно реального мира? Простое признание абсурдности (если не вредности) попытки противопостав­ления наших убеждений - по одиночке или в целом - и того, о чем они, не может считаться ни ответом на поставленный вопрос, ни даже демонстрацией его бессмысленности. Коротко говоря, даже такая нестрогая когерентная тео­рия, как моя, должна дать скептику основание считать связные убеждения ис­тинными. Приверженец когерентной теории не может допустить того, чтобы подтверждение этому было получено извне системы убеждений, и в то же вре­мя ничто внутри последней не сможет дать подобного подтверждения, за ис­ключением того случая, когда будет продемонстрировано, что его основатель­ность покоится - в конечном счете или непосредственно - на чем-то таком, что было бы вместе и достоверным, и независимым от внешних факторов.

Чтобы дать отличительную характеристику когерентных теорий, обычно отсылают к решению вопроса, может, и должно, ли оправдание убеждений иметь Конец. Однако такая отсылка не может очертить позицию, она лишь предлага­ет форму, которую может принять соответствующий аргумент. Ведь суще­ствуют сторонники когерентной теории, которые считают, что некоторые убеж­дения служат основанием для остальных, и в то же время есть возможность утверждать, что, несмотря на потенциальную бесконечность обоснования, од­ной связности недостаточно. Я бы назвал отличительной характеристикой ко­герентной теории тот тезис, что основанием для убеждения в чем бы то ни было может служить лишь другое убеждение. Приверженец такой теории отвергает, как бессмысленное, требование отыскать основание или источник оправдания убеждений в чем-то другом, нежели они сами. Как об этом пишет Рорти: «нич­то не может считаться оправданием убеждения помимо того, в чем мы уже убеждены, и невозможно выйти за пределы наших убеждений или языка, чтобы там, вовне, найти какой-то иной критерий, помимо связности» 5 . В этом, как вы можете убедиться, я полностью согласен с Рорти. Отличаются же наши пози­ции (если они отличаются) в том, остается ли актуальным вопрос:

г Richaid Rorty, Philosophy and the Minor of Nature (Princeton University Press, Princeton, (1979), P. 178

«Как если для нас "невозможно выйти за пределы наших убеждений или языка, что­бы там, вовне, найти какой-то иной критерий, помимо связности"- для нас все же возможно иметь знание об объективном публичном мире, не созданном нами, и вести о нем осмысленный разговор?». Я убежден в актуальности этого вопроса, но подозреваю, что Рорти так не считает. е(ли этот так, то он, долж­но быть, полагает, что я заблуждаюсь, пытаясь ответить на этот вопрос. Как бы то ни было, вот мои соображения на этот счет.

Для начала было бы весьма полезным вкратце перечислить причины, вы­нуждающие нас перестать искать основание знания за пределами наших убеж­дений. Под «основанием» в данном случае я конкретю имею в виду эпистемологическое основание убеждений, источник их оправдания (justification).

Попытки подобного оправдания, которые стоит рассмотреть прежде все­го, стараются связать убеждения со свидетельством наших чувств: ощуще­ний, восприятий, данного, опыта, чувственных данных, потока переживаний. Все подобные теории должны объяснить по крайней мере две вещи: каково кон­кретно то отношение между ощущением и убеждением, что дает первому возмож­ность оправдания последнего? и почему мы должны считать собственные ощуще­ния заслуживающими доверия?

Простейшей идеей в данном направлении было бы отождествить некото­рые убеждения с ощущениями. Так, например, Юм, по всей видимости, не де­лал различия между восприятием зеленого пятна и восприятием того, что пят­но зеленое. (Можно сказать, что не последним фактором, повлиявшим на это, была двусмысленность слова «идея».) Другие философы, не преминув отме­тить ошибку Юма, попытались достигнуть того же результата и устранить разрыв между восприятием и суждением при помощи формулировки таких суж­дений, которые не выходят за пределы констатации существования некоторо­го восприятия (ощущения, представления) - что бы это ни значило. Подобные теории не оправдывают убеждений на основании ощущений, а пытаются оп­равдать некоторые из убеждений путем утверждения тождества их эпистемического содержания с эпистемическим содержанием ощущений. Это воззрение сталкивается с двумя трудностями: во-первых, если базовые убеждения в сво­ем содержании не выходят за пределы соответствующих ощущений, то из них невозможно вывести что бы то ни было относительно объективного мира; и, во-вторых, таких убеждений попросту не существует.

Более оправданным методом аргументации было бы утверждать, что мы не можем ошибаться относительно того, какими вещи предстают для нас. Если мы убеждены в том, что имеем некоторое ощущение, то так оно и есть; такое утверждение считается аналитической истиной, или фактом, относящимся к нашему употреблению языка.

Объяснить эту предполагаемую соотнесенность ощущений и определен­ных убеждений так, чтобы избежать скептицизма касательно существования других сознаний, представляется весьма сложной задачей, а за отсутствием в нашем распоряжении адекватного решения последней, должны возникнуть со­мнения по поводу последствий, которые влечет эта соотнесенность в связи с другой задачей - задачей оправдания. Как бы то ни было, кажется совершен­но неясным, если следовать предложенному аргументу, как именно ощущение оправдывает убежденность в этом ощущении. Скорее имело бы смысл ска­зать, что оправдания подобным убеждениям вообще не требуется, ибо из суще­ствования убеждения вытекает существование ощущения, а значит, из суще­ствования убеждения вытекает его собственная истинность. Если на этом ос­тановиться, мы вновь оказываемся в рамках еще одной когерентной теории.

Подчеркивание роли ощущения или восприятия в эпистемологических воп­росах является плодом одного очевидного соображения: ощущения суть то, что связывает мир и наши убеждения, и они обладают преимущественным правом оправдания последних по той причине, что они довольно часто оказываются нами осознанными. Проблема, с которой мы столкнулись, заключается в том, что, по всей видимости, оправдание зависит от осознанности, каковая есть лишь другое имя убежденности.

Позволим себе более смелое предположение. Допустим, что ощущения сами по себе, вербализованы они или нет, оправдывают некоторые убеждения, в свою очередь уже выходящие за пределы того, что дано посредством ощущения. Тогда, при определенных условиях, наличие зрительного ощущения мигающе­го зеленого света оправдывало бы убеждение в том, что зеленый свет мигает. Наша проблема в том, чтобы усмотреть, каким образом ощущение оправды­вает убеждение. Конечно, если у кого-то есть зрительное ощущение мигающе­го зеленого света, весьма вероятно, что, при определенных обстоятельствах, зеленый свет действительно мигает. Мы можем сказать об этом, так как знаем об ощущении этого кого-то, но он не может этого сказать, так как мы предпо­лагаем, что оправданность присуща ему без того, чтобы обязательно зависеть от наличия у себя убеждения относительно собственного ощущения. Допус­тим, он убежден в том, что у него не было такого ощущения. Будет ли тогда ощущение по-прежнему оправдывать его убеждение относительно объектив­ного существования мигающего зеленого света?

Отношение между ощущением и убеждением не может быть логическим, ибо ощущения не являются ни убеждениями, ни каким бы то ни было другими пропо­зициональными установками. Что это, в таком случае, за отношение? Ответ, мне кажется, очевиден: это причинное отношение. Ощущения являются причи­ной некоторых убеждений, и именно в этом смысле их можно назвать основани­ем или источником этих убеждений. Однако причинное объяснение убеждения не способно продемонстрировать нам, как и почему убеждение оправдано.

Проблема превращения причины в основание вновь встанет перед антико-герентистом, если он попытается ответить на наш второй вопрос: что оправ­дывает убеждение в том, что наши чувства не обманывают нас систематичес­ким образом? Ведь даже если ощущения оправдывают убеждение в наличии ощущения, нам все равно остается неясным, как они оправдывают убеждение в существовании событий и объектов вне нас.

Куайн уверяет нас, что с научной точки зрения «нашим единственным ис­точником информации о внешнем мире является воздействие световых лучей и молекул на наши чувствительные поверхности»". Меня же в этом утвержде­нии беспокоит то, как нам следует понимать слова «источник» и «информа­ция». Несомненно, правда, то, что события и объекты внешнего мира высту­пают причиной наших убеждений относительно внешнего мира, и что большая часть этих причинных связей (если не все они полностью) конституируются в рамках наших органов чувств. Тем не менее, понятие информации может быть применено в прямом, неметафорическом смысле, лишь к порождаемым такой причинностью убеждениям. Поэтому «источник» надо понимать просто как «причину», а «информацию» - как «истинное убеждение» или «знание». И вновь оправдание убеждений, причинно порожденных нашими чувствами, ус­кользает от нашего взгляда 7 .

6 W. V. Quine, «The Nature of Natural Knowledge», in Mind and Language, ed. S. Guttenplan, (Clarendon Press, Oxford, 1975), P. 68

7 Многие другие куайновские утверждения говорят о том, что он надеется ассимили-

Должно быть, рассмотренный нами подход к решению проблемы оправда­ния неверен. Мы пытались представить его в следующем виде: у человека име­ются все его убеждения о мире - т. е. все его убеждения. Как он может ска­зать, что они истинны или скорее всего истинны? Только лишь, как мы предпо­ложили, связав свои убеждения с миром, сопоставив некоторые из своих убеж­дений, одно за другим, с чувственно данным, или, возможно, представив сово­купность всех их перед судом опыта. Но всякое такое противопоставление не имеет смысла, ибо ясно, что мы не можем выпрыгнуть из своей кожи для того, чтобы выяснить, что же является причиной тех внутренних событий, которые выступают предметом нашего осознавания. Введение новых опосредующих или новых сущих в причинную цепочку - например, ощущений или наблюде­ний - лишь делает более очевидной эпистемологическую проблему. Ибо если опосредующие есть лишь причины, они не выполняют задачу оправдания тех убеждений, конкретной причиной которых они являются, а если они сообщают информацию, то всегда возможна их ошибочность. Мораль очевидна. Так как мы не можем жестко привязать к таким опосредующим истинность, нам вообще не следует говорить о чем-то опосредующем наши убеждения и их объекты в мире. Несомненно, что причинное опосредование присутствует. То, об отсутствии чего мы должны твердо помнить, это опосредование эпистемическое.

Некоторые распространенные взгляды на язык приводят к дурной эпистемологии. Конечно, это не случайно, ведь теории значения связаны с эпистемологией благодаря своим попыткам прояснить, как определяется истинность всякого предложения. Если знание значения предложения (знание того, как дать корректную его интерпретацию) предполагает, или само по себе является зна­нием того, каким образом его можно посчитать истинным, то теория значения поднимает тот же вопрос, над решением которого мы бились, ибо присвоение предложению значения потребовало бы определить, что могло бы оправдать утверждение этого предложения.

В этом случае когерентист скажет, что бес­полезно искать источник оправдания где бы то ни было вовне других предло­жений, считающихся истинными, эпистемологический фундаменталист (foundationalist) же станет пытаться, так сказать, привязать к невербальной опоре хотя бы некоторые слова или предложения. Подобного взгляда, я думаю, придер­живаются и Куайн и Майкл Дамметт.

ровать понятие сенсорных причин и понятие очевидного (evidence). В «Слове и объек­те» (Word and Object, MIT Press, Massachusetts, 1960), С. 22, он пишет, что «поверхнос­тные возбуждения... исчерпывают наш доступ к внешнему миру». В «Онтологической относительности» (OntoSogical Relativity, Columbia University Press, New York, 1969), С. 75, мы читаем, что «В конечном счете, вся очевидность на которой кто бы то ни было может основываться, приходя к своей картине мира, это стимуляция его чув­ственных рецепторов». На той же странице: «Два кардинальных догмата эмпириз­ма остаются неуязвимы.... Один гласит, что если и есть очевидность для науки, она есть прежде всего чувственная очевидность. Другой... что всякое привязывание зна­чений к словам должно основываться в конечном счете на чувственной очевиднос­ти». В «Корнях референции» (Roots of Reference, Open Court Publishing Company, Illinois, 1974), С. 37-38, Куайн дает «наблюдения» характеристику базовых «и в подкрепле­нии теории и в научении языку», и продолжает: «Что есть наблюдения? Они - зри­тельные, слуховые, тактильные, обонятельные. Они, что очевидно, чувственны, а поэтому субъективны. ... Не следует ли нам сказать, что наблюдение есть ощуще­ние...? Нет...» Далее Куайн перестает говорить об ощущениях и начинает говорить о предложениях, описывающих ощущения. Однако понятно, что подобные предло­жения, в отличие от самих ощущений, не могут играть роль очевидного до тех пор, пока у нас нет основания считать их истинными.

Несомненно, Дамметт и Куайн это не одно и то же. Конкретно, они расхо­дятся по поводу холизма, той позиции согласно которой истинность предложе­ний должна проверяться для их совокупности, а не для каждого в отдельности. Также они расходятся, что вытекает из предыдущего, относительно того, по­лезно ли различать предложения на синтетические и аналитические, и может ли удовлетворительная теория значения предполагать одновременно ту неопре­деленность, на неизбежности которой настаивает Куайн. (Что до меня, то и в том, и в другом, я верный ученик Куайна.)

Меня же здесь занимает то, что и Куайн, и Дамметт согласны в базовом принципе, который гласит, что все относящееся к значению должно быть от­слежено как укорененное в опыте - или в данном, или в неких типах сенсор­ной стимуляции - в чем-то посредующих между убеждением и привычными объектами, по поводу которых наши убеждения складываются. Как только мы делаем этот шаг, мы открываем двери скептицизму, ведь мы должны тогда допустить, что значительное количество- возможно, все- предложения, ко­торые мы считаем истинными, могут фактически быть ложными. А это уже звучит иронически: попытка сделать доступным значение делает недоступной истину. Когда значение истолковывается при помощи такой эпистемологии, истина и значение с необходимостью должны быть разведены. Можно, конеч­но, устроить их принудительный союз, переопределив истину как то, в утвер­ждении чего мы оправданы. В этом случае, однако, мы соединим неразрывны­ми узами совсем другую пару.

Возьмем, к примеру, куайновский тезис о том, что все, касающееся значения (информационной ценности) предложений наблюдения, определяется типа­ми сенсорной стимуляции, являющимися причиной приверженности говоряще­го к высказываемому или наоборот. Это удивительно изобретательный спо­соб взять все самое привлекательное в верификационистских теориях и при этом не быть обязанным говорить о значениях, чувственных данных, или ощу­щениях; он впервые придал какой-то смысл тому, что возможно - и следу­ет - разработать то, что я называю теорией значения, без необходимости в том, что Куайн называет значениями. Как бы то ни было, этот куайновский тезис, как и другие формы верификационизма, ведет к скептицизму. Ибо оче­видно, что сенсорные стимуляции, которые испытывает некий человек могут быть тем, что они есть, и при этом мир снаружи будет оставаться весьма от них отличным.

Куайновский метод, обходящийся без значений, довольно сложен и делика­тен. Он привязывает значения некоторых предложений непосредственно к ти­пам стимуляции (каковые также, составляют ту очевидность, которая застав­ляет быть приверженным к высказанному в этом предложении), но значение остальных предложений определяются тем, как они условно связаны с ориги­нальными, т. е. предложениями наблюдения. Факт подобной условной связи не позволяет четко размежевать предложения, считающиеся истинными по свое­му значению, и предложения, считающиеся истинными на основании наблюде­ния. Куайн говорит об этом, показывая, что если удовлетворителен один спо­соб интерпретации высказываний говорящего, то таковы и многие другие. Это учение о неопределенности перевода, как его назвал Куайн, не следует счи­тать ни таинственным, ни угрожающим. Оно не более таинственно, чем тот факт, что температура может быть измерена по шкале Цельсия или по шкале Фаренгейта (или по такой, которая использует какую бы то ни было линейную трансформацию используемых в первых чисел). Это учение также ничему не

угрожает в силу того, что сама процедура, демонстрирующая степень неопре­деленности, в то же самое время демонстрирует, что поступающая в наше рас­поряжение определенность - это все, что нам нужно.

На мой взгляд, стирание черты между аналитическим и синтетическим спас­ло философию языка как серьезную дисциплину, показав, как возможно ей за­ниматься, не используя того, чего и не может быть, а именно: детерминирован­ных значений. Я, в свою очередь, предлагаю прекратить делить предложения на предложения наблюдения и все остальные.

Ибо различение предложений, убеждение в истинности которых оправдано ощущениями, и предложений, убеж­дение в истинности которых оправдано лишь посредством апелляции к другим, считающимся истинными, предложениям, столь же изначально обречено для когерентиста как и различение убеждений, оправданных ощущениями, и убеждений, оправданных лишь апелляцией к другим убеждениям. Соответствен­но, я предлагаю отказаться и от той идеи, что значение или познание укорене­но в чем-то, что заслуживает считаться окончательным источником очевидно­сти. Нет сомнений, значение и познание зависят от опыта, а опыт, в конечном счете - от ощущений. Но эта «зависимость» есть зависимость причинная, а не зависимость, подразумеваемая понятиями очевидности или оправдания.

Я представил мою проблему так хорошо, как только сумел. Попытка эмпирического фундирования значения или познания ведет к скептицизму, в то время, как когерентная теория на первый взгляд неспособна дать убежденно­му в чем-то какое бы то ни было основание считать, что его убеждения, при условии связности, являются истинными. Мы оказались в ситуации выбора между неверным ответом скептику и отсутствием всякого ответа ему вообще.

Наша дилемма не является истинной. Для ответа скептику необходимо показать, что некто, имеющий (более или менее) связный набор убеждений, одновременно имеет основание предполагать, что большинство из них не ока­жутся заблуждениями. Мы уже показали абсурдность поиска оправдывающе­го основания для всей совокупности убеждений - чего-то вне этой совокупно­сти, могущего быть использованным нами для проверки или сопоставления с ним наших убеждений. Решение нашей проблемы должно, в таком случае, состо­ять в том, чтобы найти такое основание для предположения, что большинство на­ших убеждений истинны, которое не являлось бы очередной формой очевидности.

Мой аргумент имеет две части. Для начала я скажу о том, что верное понимание речи, убеждений, желаний, намерений и других пропозициональныхустановок человека приводит нас к заключению о том, что большинство его убеждений должны быть истинны, а поэтому будет законным предположить, что всякое из них, в случае если связность объединяет его с большинством ос­тальных, истинно. Далее я перейду к тезису о том, что всякий, имеющий мысли, а поэтому в особенности всякий интересующийся, есть ли у него хотя бы какое-то основание считать себя в общем и целом не заблуждающимся относительно природы окружающего его мира, должен знать, что есть убеждение, а также знать, как убеждения в принципе идентифицируются и интерпретиру­ются. Поскольку все это - самые общие факты, неизбежно имеющие место при нашем общении с другими людьми, или при наших попытках такого обще­ния, или даже если мы только думаем, что общаемся с другими, в некотором весьма строгом смысле о нас можно сказать, как об имеющих презумпцию в пользу преимущественной истинности чьих бы то ни было убеждений, вклю­чая и наши собственные. Поэтому для человека бессмысленно требовать какого-то дополнительного удостоверения; оно лишь добавилось бы к его

набору убеждений. Все, что от него требуется, это признать, что убеждение по самой природе отсылает к своей истинности.

Убеждение может быть продемонстрировано как отсылающее к своей ис­тинности путем рассмотрения того, что детерминирует существование и со­держание убеждений. Убеждение, как и другие так называемые пропозицио­нальные установки, является дополняющим по отношению к разного вида фак­там: поведенческим, нейрофизиологическим, биологическим и физическим. Указать на это нужно не для того, чтобы стимулировать - в определениях или законах - редукцию психологических феноменов к чему-то более базово­му, и уж точно не для того, чтобы заявить о каком-то эпистемологическом приоритете указанных фактов. Смысл этого указания в верном понимании. Мы получаем определенную информацию о природе пропозициональных ус­тановок, когда систематически соотносим их одну с другой, а также с феноме­нами других уровней. Поскольку пропозициональные установки глубоко пере­плетены, мы не имеем возможности понять природу одной, сперва поняв природу другой. Как интерпретаторы мы пробиваем себе путь сразу ко всей их системе, во многом завися от типа их взаимоотношений.

Рассмотрим, к примеру, взаимозависимость убеждения и значения. Значе­ние предложения зависит частично от внешних обстоятельств, которые повлекли за собой некоторую степень убедительности последнего; и частично от отно­шений - грамматических, логических, или еще менее четких - которые дан­ное предложение имеет к другим предложениям, считающихся истинными с разной степенью убежденности в этом. Поскольку эти отношения сами по себе непосредственно переводятся в разряд убеждений, легко видеть, как значение зависит от убеждения. Убеждение, однако, зависит от значения в равной степе­ни, ибо единственную возможность выяснить подробное строение убеждений и индивидуировать их предоставляют только предложения, которые говорящие и интерпретирующие говорящих используют, чтобы выразить или описать убеж­дения. Если мы, в таком случае, хотим пролить свет на природу значения и убеждения, нам следует начать с того, что не предполагало бы знания ни того, ни другого. Совет Куайна, которым я собираюсь в основном воспользоваться, заключается в том, чтобы принять за фундамент предполагаемую привержен­ность (prompted assent), а именно причинно-следственную связь между привер­женностью какому-либо предложению и причиной такой приверженности. Это верная позиция, с которой следует начать идентифицировать убеждения и зна­чения, так как приверженность говорящего некому предложению зависит и от того, что он хочет им сказать, и от того, каковы его убеждения о мире. При этом все же возможно знать, что говорящий привержен некому предложению без того, чтобы знать, что значит предложение в том виде, в каком оно выска­зано им, или какое убеждение им выражается. Одинаково очевиден и тот факт, что с того момента, как предложению, которому привержен говорящий, дается интерпретация, ему (говорящему) приписано некое убеждение. Если верные теории интерпретации не уникальны (не ведут к единственно верным интер­претациям), то же справедливо и для приписывания убеждений - в том виде, конечно, в каком они связаны с тем, что сообщают конкретные предложения.

Говорящий и желающий быть понятым не может систематически обманывать его вероятных интерпретаторов по поводу того, привержен ли он высказывае­мым им предложениям - т. е. считает ли он их истинными. Таким образом, значе­ние, и, как связанное с ним, убеждение принципиально открыты публичному опре­делению. В дальнейшем я собираюсь воспользоваться пр