Феофан Прокопович

Слово на похвалу блаженныя и вечнодостойныя памяти Петра Великаго,

императора и самодержца всероссийскаго, и прочая, и прочая, в день тезоименитства его проповеданное в царствующем Санктъпетербурге, в церкви Живоначалныя Троицы, святейшаго правительствующаго Синода вицепрезидентом, преосвященнейшим Феофаном, архиепископом псковским и нарвским Се день, о сынове российстии, прежде нам великую материю радости подававший, ныне же непрестающую скорбь и печаль вящше возбуждающий, день тезоименитства Петра Великаго! Прежде в сей день торжествовала Россиа, благодаря смотрению божию за дарованного себе монарха, перваго толикия славы в царех российских первому апостолу тезоименнаго и не всуе имя сие имевшаго, твердаго в вере, крепкаго в деле и как на утверждение отечества, так и на сокрушение супостат наших каменю подобнаго. Ныне же день сей, тоежде блаженство наше нам воспоминая, но уже от нас взятое, всех обще сердца наша, доселе от горести не услажденная, еще и паче огорчевает. Но что на пользу весьма побеждатися болезнию, когда так не возвратим, чего мы лишилися! Не лучше ли то нам зделать, что и Богу и Петру нашему должны мы: то есть предложить на среду славныя таланты, дела же и действия Петрова. Вем, что сих воспоминание покажет, коликая нам зделалася трата, и тако великая в нас возбудит стенания. Обаче, о слышателие, каковаго нас чудный муж сей исполнял духа, то есть крепкаго, мужественнаго и в христианской философии искуснаго, таковым духом и сие последнее послужение наше совершить ему долженствуем. Скорбим и сетуим, но не яко окамененнии; плачимся и рыдаим, но не яко отчаяннии; тужим от горести сердца, но не яко немии и чувств лишившийся. Многая одолжают нас, да не умолчим богоданных дарований, которыми нас обогатил изобильно, а весь свет довольно удивил сущий сей отец наш Петр воистинну Великий. Требует того от нас превысокое не по власти токмо, но и по силе достоинство его; требует раболепное и сыновнее благодарствие наше; требует и наипаче явленное нам чрез него великое благодеяние божие. Петрова бо дела предлагая, предложим дела божия, которая по всей селенней проповедуемая; аще мы умолчим, то якоже отъятием делателя недостойни их являемся, тако и молчанием неблагодарни Богу явимся. Того ради, исполняя по силе сие наше долженство и приступая к некоему Петровой славы повествованию (к некоему, глаголю, повествованию, неравному и недовольному, которому разве великия книги могут быть довольныя), молю и прошу христолюбие ваше не о чем обычно просят слышателей проповедники, то есть да нестужительно слышать изволите, но что напомянулося прежде, -- да мужественное, и любомудрое, и Петрову сердцу подобное возъимеете великодушие и терпение, еже бы слышащым толикая благая, которых совершитель оставил нас, в конец душою не ослабеть. Тебе во первых и наипаче касается наше сие прошение, державнейшая монархиня наша, силная силнаго наследница. Потщися одолети нестерпимую болезнь твою известным всем в женской плоти твоей мужеством, подержи терпеливне вонзенный в сердце твое терн сей и оружие, душу твою проходящее. Аще бо и прежде, сопутствуя Петру в великих и трудных походах его и всякия страхи мужественно презирая, едиными его самаго бедствии ты сокрушалася, -- то кто исповесть нынешнюю твою горесть, Петра отъятием вшедшую в тебе. Того ради, при слышании Петровых дел, славою оных услаждай сердце твое и толикое лишение крайним великодушием понеси. Аз же надеюся, что повествованием сим не токмо возбудимся к благодарению божией милости, много нам в Петре нашем благодеявшей, и Петру, много милостию божией действовавшему, но и в настоящей скорби нашей получим отраду и утешение. Не тако бо нас, о российстии сынове, не тако оставил нас отец наш, аки бы вся своя с собою унесл, но оставленным оставил нам неисчетная богатства своя и различная дарования: ово во учении и образе, ово же и в содеянных делах, великих и безчисленных. Трудность только предлежит, како бы оная обнять и представить словом, а еще кратким и малоискусным. Вижду бо пространный облак сил и дел добродетельных, и что первее, что потом, что послежде сказать, но и что воспомянуть, что же за краткость времене и оставить, недоумеваю. Посмотрим на двойственную должность и дело, первое, яко просто царя, второе, яко царя христианскаго, и каков и колик во обоих сих Петр показался, нечто, аще и несовершенно, сказать довольно будет. Чин же и порядок слова сего приимем от премудраго Иисуса Сирахова, который, похваляя Давида царя, первее воспоминает труды его человеческия, отечество пользовавшыя, потом же дела богословская, благоверию и церкви пособившая. Посмотрим же и мы первее на труды монарха нашего аки бы просто человеческия, хотя и не много в человецех подобная обретаются и кия от пользы отечеству нашему, богоданному достоянию своему, сотворил. А к сему великому делу нужда есть монарху, аще имя свое не вотще носит, нужда есть аки две некие не телесные, но умные руки -- силу, глаголю, воинскую и разум политический: едино из них к защищению, а другое к доброму управлению государства. И непристойно еще руками сия нарицаю, понеже невозможно и двема рукама двоих дел купно, а еще разстоящих и разноличных делать; лучше так сказать, что таковому человеку нужда есть быть сугубым человеком: был бы он и в деле воинском искусный и храбрый, и в деле правительском премудрый и прилежный. Много ли же таковых государей в историах обрящем? А Петр наш есть, и будет в последния веки таковая то историа, и чудная воистинну и веру превосходящая. Хощеши ли видеть его силу воинскую? С природы охотный к оружию и жаркий к огню военному, во отроческом возрасте как играл и в чем забавлялся? Водить и строить полки, созидать крепости и тыяжды доставать, и оборонять, и полевым боем сражатся -- то его забавы и потехи, то его младенческая играния. И что весьма пречудно, когда не пора еще было быть ему учеником воинским, он уже аки старый того учитель, прежднее неправильное воинство яко слабое к защищению, но токмо к разорению отечества сильное узнав, презирать и отставлять, а новую регулу вводить потщался. И если бы таковый отрок у римлян оных древних, языческим суеверием ослепленных, явился, вси бы воистинну веровали, что он от Марса рожден есть. Скоро же тогда малыя и не доволныя земныя походы показалися ему. Увиденный по случаю или паче по смотрению божию ботик оный, древо тогда презренное, ныне же преславное, толикую разжегло в пространном сем сердцы охоту к навигации, что успокоитися не могл, донележе не достигл совершеннаго воднаго безпокойства. Кто же не удивится, как скоро и коль высоко от отроческих оных забав выскочил! В потешных войнах аки бы в прямых и великих обучився, возрадовася аки исполин тещи путь, и позван от европских потентатов в конфедерацию на турка, не дожидался начинания их, устремився на лютаго онаго супостата Христова и отъятием крепких его щитов -- Кезикермена, где силою и повелением, и Азова, где лицем и действием, присутствовал. Много отъял у него высокоумнаго духа и показанным на мори Черном флотом, дотоль неслыханным, в страх и в сумнение привел его. И тако не отечества токмо своего, но всего христианства защитник показался. И туды он весь дух свой простирал. Крепкое его намерение было попрать и умертвить дракона магометова или поне изгнать его из рая восточнаго. И небезнадежное того чаяние было, аще бы ты, о добрая Европо, отстала нрава и обычая своего, то есть несогласия и рвения, и аще бы друг другу в общем всех бедствии не завидел, но споспешествовал. Но Бог дивный в судбах своих благоволив в Петре явити силу и славу российскую и мир весь удивити, пресечением тогда турской войны не отъял у него, но пременил благословение свое. Преставшей бо от Юга, востала буря от Севера, война Шведская воспланулася. О и имя страшное! Шведская война! Где в свете ни услышано, что Русь с шведами в войну вступили, согласно говорено, что России конец пришел. И как не так было прорицать? Шведская сила всей Европе была страшная, а российская едва некоею силою нарицатися могла. Что же зделалося? Оное многих о крайнем падении российском пророчество весьма ложное показалося. Но мало то. Ложное было бы оное пророчество, хотя бы мы, сразившеся с неприятелем, равным щастием и нещастием разошлися. Но то зделалося, о чем не токмо никто прорицать, но чего никто и надеятися не могл. Ибо кроме того, что не силное, и необыкшее к войне, и еще букваря, тако рещи, оружейнаго учитися начинающее воинство вступило в брань с сильными, и давно искусными, и везде единым звуком оружия своего страх и трепет носящими, еще так неравный случаи и обстоятельства и поведения обоих сторон явилися, что неприятелю мощно было наше уже своим нарицать, а нам не отчаяватися нашего трудно было. Не в одну сторону принуждены были делать експедиции, не на одном, но на многих местах вступать в действия, в Ингрии, Карелии, в Естонии, в Ливонии, в Курляндии, в Литве, в Польше, потом же и в Белой, и в Малой России, еще потом и в Молдавии (ибо война и турская, от шведской зажженная, шведским огнем и громом нарещися может), еще тогда же и в Померании, и Голштинии, и в Финляндии, и в прочиих странах. Помыслит же некто, что и противной стороне многие оные места проходить нужда была, и тако нам и им равные труды, равные и бедства, -- но весьма слеп тот, кто не видел, как то были равные: таковое то было равенство, что откуду противным получены многие корысти, оттуду нам зделалися убытки. Посмотри на Саксонию; где оным явное и действительное приятельство, тамо нам или сумнительная дружба, или известная вражда и противность. Посмотри на Польшу; и у кого получили они прибежище и защиту, от того мы терпели сильное востание. Посмотри на Порту Оттоманскую; в таковом же и в так бедственном походов многоместии каковыя действия были? Единоличныя ли, каковыя прежде России случалися? Все иное: многовидныя и разнообразныя были подвиги и баталии не с одним народом и не одних воинских регул употребляющим, не только же на земли, но и на мори. Еще же и доставать противных и самих себе оборонять в крепостех; их доставать в крепостех твердых, себе оборонять в некрепких и слабых. Так много видеть было трудностей, что в оной войне многие были войны. И как вкратце представить возможно вся бедствия? Воспомянеш некая, и кажется, что хотя много да только всего того, и се яко тучы находят другая. Каковое бо се и коликое, -- чего только я не проронил! Противный монарх в скором времени смирил и сломил двоих наших союзников и одного из них тихо сидеть понудил, а другаго с престола низринул: убыло же ему противности, а нам помощи. Но и то еще да судит кто не великим. Что же когда и внутренния российския силы начали терзатися! Бунт донский, бунт астраханский, измена Мазепина -- не внутреннее ли се терзание? Не самой ли утробы болезни? И тако до того пришло было, что во оной войне не просто уже не крепкая, но больная сущи Россиа со Швециею, паче преждняго возсилевшею, воевала. Каковаго же, -- разсудите, слышателие, -- каковаго и коликаго государя оное толь лютое время требовало? Многоочитаго воистинну и многорукаго, или паче многосоставнаго, и на многая места и дела разделять себе могущаго. Тот же то и таков был Петр наш! Петр -- сила наша, которою и по смерти его мужествуем! Петр -- слава наша, которою до скончания мира российский род хвалитися не престанет! Не доставало ли ему бодрости, трудолюбия, терпения, который толь многия, далекия, безгодныя походы поднял? Не доставало ли ему мужества и храбрости, который сам и в земных, и в морских баталиах, и в приступах, и атаках городовых присутствовал? Не доставало ли ему высокаго разума, котораго и чужие глубокосовестные мудрования и внутренняя изменническая коварства не заплели и не уловили? Но вся оная и от вне и от внутрь воставшыя бури укротил, разсыпал и прогнал Петр. И тогда победил, когда самому ему побеждену быть многие надеялися. И так немощными и изнемогшими победил сильных, как мало и сильнии немощных побеждают. И шлюся я на всех не нашего отечества, но коей ни будь нации не по страстем судящих мужей, не засвидетельствуют ли яко истинному моему сему изречению, что с так славным и страшным (какий наш был) сопротивником вступить в войну, разве по многих уже со многими народами войнах, было бы нечто не безнадежно. А Петр, кроме похода Азовскаго, по детских игралищных войнах своих, будто он уже и с спартанами, и с африканами, и с македонами довольно навоевался, вступил в сию многобедную и ужасную войну и на толикую высоту славы востекл, до которой и по многих военных искусствах не мнози добираются. И что же дивно, что он всему миру дивен стал, что и по далечайшим иноземным странам, куды прежде имя российское слухом не доходило, славятся дела его! Но мне еще всемирнаго удивления большее судится быть силе, что и главный его бывший сопротивник со временем силе и мужеству его удивился и от котораго толикия принял язвы, уже того любить начал и, всех прочих презрев, с ним единым не токмо примирится, но и в союз дружеский совокупится возжелал. Таковаго воистинну свидетельства сильнейшее в свете никогда не бывало. И слава ли только толикому воспоследствовала мужеству? И то великое приобретение, великая прибыль славы; ибо таковая слава не токмо народам честь приносит, но и, противников сокрушая страхом, лучшее подает безпечалие. Но Петровы труды многия, и кроме славы, породили плоды сладкия и нам и нашым союзникам: земель наших отнятых возвращение, новых завоеванных присовокупление, твоего, польский Августе, престола возставление, твое, короно Датская, охранение, наше паки славное благополучие, вожделенный, честный и корыстный мир, мир милующаго Бога всещедрый дар и обоих народов веселие. Наконец, до толикой славы купно и пользы возрасло российское оружие, что и далечайшыя народы протекции и защищения у нас требуют: прибегает о том бедная Ивериа, просила и просит корона Персидская, горские же и мидские варвары, единым оружия нашего зрением устрашени, одни покорилися, другие разбежалися. Видевше тако, слышателие, каков Петр наш был в деле воинском, что надлежит к заступлению и разширению государства, посмотрим еще, каков и в политическом или гражданском деле был, которую силу должен всяк государь иметь к управлению и исправлению своего отечества, а зде тот час нечто чудное и дикое нам является. Не скоро таковаго обрящем, который бы и к воинским, и к гражданским делам угодный и охотный был: иные весьма военные от политических помыслы, иные советы, иные и, почитай, противные искусства; инаго сие, инаго оное сердца, нрава и охоты требует, и едва не тако обоим сим в едином человеке трудно быть, как бы буре и тишине быть во одно время и на одном месте. Собственно же то невместимо по видимому быть имело в Петре нашем. И есть ли бы кто, не ведая, коль пространный ко всему дух его был, разсуждал только состав тела его, судил бы о нем, что к единому делу воинскому родился он: таковый его возраст, таковое зрение, таковое движение. А то вместилося в нем и сие и оное, и действовало превосходно и необычно, и еще в юношеской плоти мужеская намерения восприял. Великий бо сей монарх, просекшейся по взятии Азова войне турской, получив мирный покой, праздну быть и без дел в грех себе поставил. Похитили сердце его чужие страны, разными учении и искусствы словущые. Там ему не побывать возмнилося равне, аки бы и отнюдь не быть в мире сем; не видеть и не научится действ математических, искусств физических, правил политических и известнейшия к тому гражданския, воинския и карабельныя архитектуры, -- тех и прочих учений не перенять и аки дражайших товаров не вывесть в Россию, равне аки бы и не жить судилося ему. Жалостно было отлучитися отечества и дому, матери своей благоутробнейшей и любезнейшей фамилии отлучился. Тяжело было поднять на тело юношеское неспокойства и безгодия, еще же и бедствия дорожныя -- поднял. Трудно было перебыть завистная препятствия, ово тайная и лестная, ово же и явная, -- перебыл. Так охотно избегал от отечества ради отечества, как бы другий уходил из плена и неволи; так к трудам спешил, как бы кто к царствованию; и так весело в деле карабельном и прочиих вышеупомянутых учениях трудился, как весело никто не седит и на брачном пировании: даже получил, чего желал, даже иный от себе, даже сам от себе лучший возвратился. Что же, сам ли только лучший стал? Сам ли себе толко добр и совершенен показался? Вемы воистинну дух мужа сего, что единоличное свое и собственное добро, есть ли бы не сообщил всему отечеству своему, никогда бы в добро себе не поставил. Прямая то была глава российская, не превосходством точию власти, но и самым делом. Яко же бо глава зделанныя в себе духи живительныя по всем членам и составам роздает, тако и сей монарх, наполнен быв разными исправлении, наполнять теми же и вся чины отечества своего прилежно потщался. И мало ли тщанием своим зделал? Что не видим цветущее, а прежде сего нам и неведомое, -- не все ли то его заводы? Есть ли на самое малейшее нечто, -- честное же и нуждное, посмотрим, на чиннейшее, глаголю, одеяние, и в дружестве обхождение, на трапезы и пирования и прочия благоприятныя обычаи, -- не исповемы ли, что и сего Петр нас научил? И чим мы прежде хвалилися, того ныне стыдимся. Что же реши о арифметике, геометрии и прочих математических искусствах, которых ныне дети российстии с охотою учатся, с радостию навыкают и полученныя показуют с похвалою! Тыя прежде были ли? Не ведаю, во всем государстве был ли хотя один цирклик, а протчаго орудия и имен не слыхано; а есть ли бы где некое явилося арифметическое или геометрическое действие, то тогда волшебством нарицано. Что о архитектуре речем, каковое было и каковое ныне видим строение? Было таковое, которое насилу крайней нужде служило, насилу от воздушной противности, от дождя, ветра и мраза охранять могло, а нынешнее сверх всякаго изряднейшаго угодия красотою и велелепием светлеется. Что еще и о воинской и о корабельной архитектуре? Того у нас прежде и живописцы правильно изобразить не умели. Но тако, по единому дела Петрова исчисляя, никогда конца не дойдем. Лучшее все двема силами оглавить, которых себе от государей своих всякий народ требует: сия же суть народная польза и безпечалие. Хощем ли видеть пользу? Смотрим на правительства, Берг-коллегию, Камор-коллегию, Коммерц-коллегию, Манифактур-коллегию и Магистрат главный. Смотрим на многая заведенная от него, ово для пресечения убытков, ово и для приискания прибылей способы: на заводы минеральныя, домы монетныя, врачевския аптеки, холстяныя, шелковыя и суконныя манифактуры, на предивныя бумажныя мелницы, на разных судов купеческих строения и иная многая у нас прежде небывалыя майстерства, и для удобнейшаго с места на место сообщения корыстей сведенныя перекопами реки и покопанныя каналы, то есть реки новыя плодоносныя. Хощем ли познать разныя и многовидныя безпечалия и охранения нашего виды? Смотрим на правителство юстиции, -- сие страхом меча праведнаго от внутренних обид, напастей и прочиих злодейств защищает нас; на коллегию вотчинную, -- сия всякаго собственный оберегает пределы; а понеже внутренний за грехи наши умножился вред, домашнее неприятельство, разбой, -- есть и на него собственное гонительное воинство. А от внешняго страха, от супостатскаго нападения ограждая отечество свое, что оставил и чего к тому надлежащего не зделал многоочитый Петр? Адмиралтейским и воинским правительством устроил на мори и на земли аки защиты и адамантова забрала. И какие к тому пособия приложил? Оныя походныя, тако рещи, фортецы крепкия и страшныя, и не токмо к обороне, но и к наступательной войне угодныя; флот, глаголю, воинский, толь сильный и славный; оныя безопасныя от морской свирепости и свирепейших моря неприятелей гавани или пристанища; оныя непрестанно множащыяся артиллерии; оныя новая по рубежам регулярныя крепости. И что еще? Крепости, штурмом взятыя, того ради самаго, что сам оныя непобедимою силою сокрушить и достать могл, вменив не крепкия, тыя же без сравнения крепчайшыя поделал. Сие наипаче место, неславное прежде и в свете незнаемое, а ныне преславным сем царствующим Петрополем и толь крепкими на реке, на земле и на море фортецами утвержденное купно и украшенное, -- кто по достоинству похвалить может? Не видим ли зде и пользу и защиту российскую? Се и врата ко всякому приобретению, се и замок всякий вреды отражающий: врата на мори, когда оно везет к нам полезныя и потребныя; замок томужде морю, когда бы оно привозило на нас страхи и бедствия. Вся же та как пользованию нашему, так и охранению изобретенная, введенная, зделанная, да бы и правильно и крепко содержатся могли. И о том неусыпное было Петрове попечение: что ни обретается в уставах и законах исправнейших в Европе государств, к исправлению отечества нашего угодное, все то выбирать и собирать тщался и сам к тому многое от себя придал и доволныя регламенты и многия скрижали законныя сочинил. И да бы от судей и управителей небрегомо то или развращаемо не было, желая себе всевидящия человеческия очи иметь, уставил чин прокуроров, то есть правды сберегателей. И да бы всякое злодейство, яко в зелии ехидна, сокрытися не могло, чин фискальства определил и одолжил оное не токмо траты государственного интереса, но и персональные подданных своих обиды усматривать и объявлять, таковых наипаче бедных человек, которые суда и управы искать или ради худости своей не могут, или ради силы обидящих не смеют. Все же то утвердил и заключил высоким правительством сенатским. Сенат -- действительная рука монаршая; Сенат -- орудий орудие и правительство правительств. Коллегии прочие, яко весла и парусы, а Сенат -- кормило. Се видим безчисленная приобретения и пользы, се благонадежныя защиты наша. И все ли то видим, все ли словом заключить можем, чем нас изобилно ублажил и благополучных и славных сотворил Петр Великий! Удивлятся токмо возможно, а выговорить весьма неудобно. Да еще дивная в дивных и чюдная в чюдных показал, так что довольно и удивлятся не можем. Ибо есть ли бы едиными воинскими токмо делами или едиными токмо исправлении политическими так пользовал Россию, и то было бы дивно. Было бы дивно, есть ли бы одно один, а другое другий государь зделал: как римляне первых своих двоих царей, Ромула и Нуму, похваляют, что он войною, а сей миром укрепил отечество; или как и в священной истории Давид оружием, а Соломон политикою блаженство Исраилю сотворил. А у нас и се и другое, да еще в безчисленных и различных обстоятелствах, совершил един Петр. Нам и Ромул, и Нума, и Давид, и Соломон -- един Петр. Се не мы только говорим, говорят со удивлением вси иностранные народы; как то в прошлом 1722 году великий посол польский, именем государя своего и всея републики, в приветствии своем пред фроном и лицем императорскаго величества публично исповедал. И сия о воинских и гражданских делах, хотя неравная словом предложения, показуют довольно, каков и коликий государь был дивный наш Петр. Но когда речь есть о государе христианском, невозможно не вопросить, каков он был и в делах, к другому оному вечному и безконечному житию надлежащих, ибо хотя непосредственное звание сие есть чина пастырскаго, однакож высочайшее сего смотрение положил Бог на предержащих властех. И яко не должни царие воинствовати, разве или за нужду, или за охоту свою, а да бы порядочно действовало воинство, -- смотреть должни, и яко упражнятся купечеством не царское дело, а да бы обманства в куплех не было, -- наблюдать дело царское есть. И тожде разуметь о учениях философских, и о разных майстерствах, и о земледелии, и о всей прочей економии. Тако хотя проповедию слова утверждать благочестие на царех не лежит долг, однакож долг их есть, и великий, о том пещися, да бы и было, и прямое было учение христианское, и церкви христовой правление. Много о сем учит нас священное писание, наипаче же в царских историях, где в повествовании жития царей иных за доброе церкви управление похваляет, а других за нерадение или развращение правоверия обличает. И по таковаго царскаго долженства исполнению Константин Великий нарицается у Евсевиа Кесарийскаго превосходительне "епископ". Петр же наш приснопамятный остался ли и в сей славе от лучших исраильских и христианских владетелей? Мнится, что нельзя и некогда ему было иметь попечение о церкви, когда весь занят был походами и действии военными, и строением флота и крепостей, и иными безчисленными делами. Но яко во всем прочем, тако и в сем дивнаго его показал Бог: во всем отъятом ему чрез многоделия времени нашел он время пещися и промышлять и о исправлении церковном. И коликое о том было в нем желание, некиими прикладами дел его покажем. Ведал он, какова темность и слепота лжебратии нашея раскольников. Безприкладное воистинну безумие, весьма же душевное и пагубное! А коликое беднаго народа множество от оных лжеучителей прельщаемо погибает! И по отеческому своему сердоболию не оставил ни единаго способа, чем бы тьму оную прогнать и помраченных просветить: велел писать увещевания, и проповедьми наставлять, и обещанием милости, и некиим утеснением, то есть десными и шуими от заблуждения отводить, и на мирный разговор призывать. И не безплодное попечение его явилося: многия тысящы обращенных на письме имеем, а упрямии и жестоковыйнии горшаго себе осуждения яко безъответнии ожидают. Ведал он, коликое зло суеверие, которое, когда далече от Бога отводит, мнится к Богу приводит и душепагубное наносит безопасство; в прочиих бо грехах ведает себе человек грешна быти, а в суеверии мнится службу приносити Богу и, тако погибая, мыслит о себе, что спасается, и, завязавши очи себе, безпечально приближается к стремнине адской. Сие ведая и разсуждая, Петр возбуждал аки от сна чин пастырский, да бы суетная предания исторгали, в обрядах вещественных силе спасительной не быть показовали, боготворить иконы запрещали и учили бы народ духом и истинною покланятися Богу и хранением заповедей угождати ему. Ведал он, каковый вред происходит от лицемерия. Лицемеры бо, святыню себе притворяюще, прямые суть безбожники и точию чрево свое имеют в Бога, простый же народ к своему скверноприбыточеству уловляюще, непрестанными вымыслами помрачают свет евангельский и люди от любве божия и ближняго отводят, -- неба купно и земли, церкви и отечества злейшыя враги. И от сея сладкия отравы всякими образы подданных своих оберегать тщался: притворная чюдеса, сновидения, беснования искоренял, лестцов колтунами, железами и рубищами, и лукавым смирением, и воздержанием к виду святости, позлащающих себе, познавать учил и ловить и истязовать приказовал. И так треклятаго сего фарисейства ненавидел, что противное тому простосердечие, аки бы всего протчаго лучшее (как и воистинну есть), в крайней любви содержал. И вечной памяти имеем мы наставление его. Бывшей бо в Синоде конференции о кандидатах на архиерейския степени, сие премудрейшее изрекл слово: "Понеже, -- рече, -- трудно у нас изыскать к таковому делу совершенно угоднаго, то который явится не лукав, не коварен, не лицемер, но простосердечный, тот буди нам и угодный и достойный". И воистинну слово силное: ибо простосердечный христианин духом божиим водим есть и потому и без многокнижнаго учения к своему и к братнему исправлению умудрится. Ведал же еще Петр, и с великою горестию сердца своего видел, коликое в народе российском умножилося было безсовестие -- от исповедания грехов и от причастия вечери господней весьма удалятся. О крайняго бедствия! Удалятся от того, что едино есть нам жизни вечныя виновное! Сие едино услаждает нас в печалех грехопадения нашего, сие поддержит нас, да не во отчаяние впадем, сие от громов гнева и суда божия покрывает нас. Что же и о сем устроил Петр, всем известно. А всего того, о чем помянулося, к пособию что могл знать, или от слуха и совета, или от своего разсуждения, ни чего не упустил. И сюды надлежат повеленныя им заводы школ, сочинения книжиц богословских, древних учителей и историков церковных переводы и перевода священнаго писания исправления; сюды смотрили и старинныя артикулы монашеские возобновленныя, и правила священства и всего церковнаго клира, и, да бы в семени и корени начиналось добро, поданое отроком веры прямой и заповедей божиих учение. И да бы все то происходило, возрастало и утверждалося уставлен духовный правительствующий Синод. И се, о слышателие, в Петре нашем, в котором мы первее видели великаго богатыря, по том же мудраго владетеля, видим уже и апостола. Таковаго его царя, и царя христианскаго, показал Бог! Но о благоутробнейшаго отца и бодрейшаго монарха нашего! Устроив нам и утвердив вся благая, к временной и вечной жизни полезная и нуждная, ведая же, что все то на нем, яко на главном основании стоит, помышляя же всегда, чего мнози вовсе забывают, что хотя и по составу тела и по силе державнаго достоинства своего крепок и тверд ость, однакож по перстному естеству, нетление в первом прародители погубившему, смертен есть человек, -- возъимел прилежное попечение, как бы все от него устроенное не токмо при нем, но и по нем цело пребывало, и его бы самаго долговременней превзошло, и, тако утвердившеся, нерушимо происходило бы во многие веки. И се то прямое царское и отеческое попечение. И не тако пекущийся, которые то только наблюдают, да бы добро было в отечестве при животе их, весьма не радея, что будет по смерти их, не токмо не царски и не отечески, но ниже економски делают и подобии суть путником, шалаши или хижины строящым, которыя да бы целы были и по отшествии их, нет им и помысла. Что же Петр Великий к долговремению устроенных нам благ наших примыслил? Примыслил и зделал то, на чем ныне видим и вся наша и нас самых утверждаемых. Положил другое себе подобное основание, подал нам другаго себе, высокодержавную наследницу, всепресветлейшую августу нашу Екатерину. Ея благонравие долголетным сожительством искусив, ея любомудрие и великодушие в веселых и печалных, в щастливых и бедственных случаях довольне познав, яко же прежде судил быть достойную ложа своего, тако потом и достойную престола своего показал и не просто для чести, как в иных государствах делается, диадимою империи своея венчал ю, но да бы по нем и на малое время не был празден престол его, и смерть бы его не нанесла смущения, и крови, и многих в народе смертей, как прежде бывало, но и умершу ему, аки бы живу сущу, мир и тишина и дел его крепкое состояние пребывало. И такое свое о коронации супруги своея намерение, в прошлом 1722 году, готовяся в поход Персидский, объявил нам. Как то и сталося по намерению его и по желанию его деется неизреченным к нам милосердием Бога нашего, яко в Петре благословившаго нас, тако и в Екатерине благославящаго. И тако Петр, оставляя нас, не токмо оставил нам неисчетная богатства своя, что уже довольно показали мы, но, и оставляя нас, не оставил нас. Сия же вся от нас предложенная прочиим, издалече его видевшым или только слышавшым, паче меры удивительна покажутся, а нам всем, которые изблизка знали его во всем действующа и пекущася, обхождением же и беседами услаждалися, мню, яко сие о нем слово наше не токмо не дивное, но и не довольное и скудное является. Весте бо, каковая живость памяти, острота ума, сила разсуждения была; как ему не мешало безчисленное преждних случаев множество, что когда не деялось, к делу настоящему воспомянуть; как скоро и чисто и довольно на трудныя предложения и вопросы ответствовал; как ясныя и полезныя на темныя и сумнительныя доклады подавал резолюцию. И понеже в мире сем коварном много утайкою и лестию деется, не токмо между чуждыми себе, но и между своими и домашними, -- весте, како он тайно строимая постизал догадами, и что быть хощет и куды выдет аки бы пророчески доходил и опасством своим благовремение предварял, и како, где подобало, знание свое покрывал, что политичестии учители диссимуляцию нарицают и в первых царствования полагают регулах. Дивно всякому было легко разсуждающему, где он и от кого тако умудрен был, понеже ни в какой школе, ни в какой академии не учился. Но академии были ему грады и страны, републики и монархии и домы царские, в которых гостем бывал; учители были ему, хотя и сами про то не ведали, и к нему приходящий послы, и гости, и его угощающий потентаты, и управители. Где ни быть, с кем ни побеседовать случилося ему, то едино смотрел, да бы оное соприсутствие не праздно было, да бы не отъити и не разойтися без некия пользы, без никоего учения. Много же еще ко всему пособило ему, что, изучився некиих европских языков, в исторических и учительских книгах частым чтением утдражднялся. И от таковых то учений происходило, что разговоры его о коем либо деле изобильные, хотя не многоречивые, были, и о чем ни произошло слово, тот час слышать было от него разсуждения тонкая, и доводы сильныя, и между тем повести, притчи, подобия с услаждением купно и удивлением всех присутствующих. Но и в разговорах богословских и других слышать и сам не молчать не токмо, как прочий обыкли, не стыдился, но и с охотою тщался, и многих в сумнительстве совести наставлял, от суеверия отводил, к познанию истинны приводил, что не токмо с честными делал, но и с простыми и худыми, наипаче же когда случилося с раскольниками. И готовое ему на то аки всеоружие было: изученные от священных писаний догматы, наипаче Павлова послания, которыя твердо себе в памяти закрепил. И таковая Петрова дарования нам, добре ведущым и из близкаго и частаго сообществования видевшым, не дивна, но разве недостаточная есть, яко же помянулося, вся вышереченная повесть о воинских, гражданских и церковных делах и попечениях его. Коликому убо риторству и красноречию быти подобает, которое толь многия и толь честныя силы, добродетели, деяния и дела по достоянию бы их украсить и возвеличить возмогло? И по единому из оных всякое требует к похвалению своему сильнаго витийскаго искусства. Наше же сие слово, которым хотя не вся, однакож многая Петрова величия предлагать силимся, како оныя украсить может, которых скорым и простым исчислением, и то не вся именуя обстоятельства, с трудностию перебежать возмогает? Но к чему зде утвари и цветы риторские? Толикая добродетель не требует внешних украшений, сама собою честна и красна, сама себе преузорочная доброта и лице благообразнейшее. А есть ли бы и отвне убор некий потребен был, и того не в наших скудных сокровищах искать, но давно уже уготован есть всемирныя славы богатством. Слава всемирная есть достойная Петрова проповедница. То ему к вечному имени своему довольно, что в иноземных всех странах с великими похвалами возносим есть и без удивления не воспоминается. Где не скажут, что доселе Россиа толикаго государя не имела? Где не засвидетельствуют, что от него перваго и единаго тако славный везде и великоименитый показался народ российский? Но и собственные того имеем свидетельства в печатных в Липске латинских ведомостях, где извествуют о кончине Петра нашего, нарицают его безсмертия достойнейшим. Вышла же недавно книжица о житии его, образом разговора. И тамо, в начале, показует автор, что Петр превзошел Ксеркса, Александра Великаго, Иулиа Кесаря. И некто от политических французских писателей Петра российскаго не мало выше кладет от своего государя славного онаго Великаго Лудовика. И тожде слово согласием своим утверждает другий, который о неудобности нашего с римлянами соединения пишет. И как не так! Вси бо оные и прочий монархи застали во отечестве своем всякая учения и майстерства, воинство доброе и искусных военачальников и градоначальников. Петр же все тое делать и вновь заводить принужден был, купно же теми и действовать и совершить толикая возмогл. Но то еще похвалы хотя от иноземных человек, да приватных и единоличных, которых и без числа собрать бы мощно, а се тожде и всенародными голосами проповедуется. Что сказал о славе его великий посол польский, уже прежде от нас помянулося. Воспомяните же и что говорил персидский посол, который между иными похвалами славу дел его, всюду проходящую, уподобил солнцу, мир весь озаряющему. И когда прошением нашим убедили мы его принять звание Великаго и императора (каков и прежде был и от всех нарицался), везде сие похвалено и утверждено. Что же и по смерти его от разных дворов и сожалетельных к ея величеству посланиях написано и какими похвалами от всех монархов наш возвеличен, сие предлагать не достанет времене. Возлетел же ты на самый верх славы, великоименитый муже! Ни для чего нам пещися о похвалах, о прославлении твоем. Не имел ли ты нужды завидеть кому, как другие другим завидели величающаго стихотворца, и память хранящих статуй, и тропеов! Дивная дела твоя суть твоя тропеи. Россиа вся есть статуа твоя, изрядным майстерством от тебе переделанная, что и в твоей емблеме неложно изобразуется; мир же весь есть и стихотворец, и проповедник славы твоея. И когда всемирныя о тебе песни и проповеди умолкнут? Ибо есть ли славятся, кто и где первый вымыслил фалангу, то есть образ некий собственнаго строя и действия воинскаго, и кто таковое изобрел оружие или выдумал стратагемму, и кто сего или онаго града создатель, -- о тебе, который (генерально сказать) весьма вся нам подал, и не город, но всю Россию, каковая уже есть, зделал и создал, когда и где умолкнут многовещанныя повести? Имеем ли еще, о россиане, и вышшее, ибо высочайшее о Петре нашем свидетелство. Довольно о нем засвидетельствовал Бог, сый свидетель на небеси верен, который чудесным смотрением во многих бедствиях сохранял его, во оных трудных крепостей аттаках, во флотовых на мори сражениях, на баталии под Лесным, где изнемог и, оледенев, принужден был почить на неизвестном месте, не ведая стана своего; на баталии Полтавской, где так далече смерть от него была, как далече шляпа от головы; Прутовой акции, то есть в самых смерти челюстях. Свидетельствовал о нем Бог, когда покрыл его от предстоящих и соседящих ему неоднократно изменников, от связавшихся на живот его сковников, от возъярившихся бунтовщиков. Всего же дивнейшее было божие к нему призрение, еще отрока его суща и к толикой славе намеряемаго, от бесноватой стрелцов лютости сохранившее тогда, когда оные звери царских служителей и сродников не из дому токмо, но и из рук его на убиение похищали. О времене ужаснаго! Далече ли было злодейство оное от самаго крайняго дерзновения? Засвидетельствовал же наконец Бог о нем и в блаженной кончине его, сильно действующею благодатию своею присутствовал и даровав ему толикое благочестия чювство, прямое покаяние, живую и твердую веру, что аки бы ощущаемая была десница вышняго. Чудное было видение и дивный позор, слезящих многих, кто присутствовал, о надходящей кончине его, понудил слезить и от умиления. Ибо когда от духовных укрепляющих его воспоминание спасительной нам смерти сына божия услышал, аки бы забыв нестерпимое свое внутреннее терзание, веселым лицем, аще и осохшим языком, неоднократно воскликнул: "Сие, -- рече, -- едино утоляет жажду мою, сие едино услаждает мене", -- перенося ум свой от вещественнаго, которым уста промачивал, пития, до духовной оной и спасителной прохлады. Утверждаемый паки в вере, очи и руки, елико могл, поднимая в гору, "верую, -- рече, -- Господи, и уповаю. Верую, Господи, помози моему неверию". Когда же и речь весьма оскудела, и тогда на частыя предложения о суете мира сего, о милосердии божий и о вечном на небеси царствовании, и воставать, и руку в гору подымать, и крестное знамение изображать силился, и к радости лицо устроевал, и весьма в болезни торжествовал, яко несумнительный вечных благ наследник. Сия же вся действовал многострадальный монарх чрез все время смертнаго подвига своего, который до пятинадесяти часов продолжился. И хотя в шестый еще день страдания своего, по исповеди грехов своих, тела и крови господней причастился, но и в подвизе оном, вопрошен, аще паки желает вечери Христовой, поднятою рукою желание свое показав, паки сподоблен есть. Толикая же, о слышателие, божия благостыни, к отцу нашему и в жизни и в кончине его явленная, показуют, что он и всемирных оных похвал себе не требует. Похвалы его суть наши похвалы; он же небесной со Христом славы достиг, вся земная ни во что ставит, и нам хвалить и славить его понуждающымся, мнит ми ся, сими или сим подобными ответствует словесы. "Как плакатися о мне, так и прославлять мене, сынове мои, мало есть на потребу. Избегл я многомятежнаго и многобеднаго жилища, аще, по мнению вашему, и вельми щастливаго, и сие не плача, но радости достойно есть. Получил я неувядаемый венец от всещедраго человеколюбца, милостивне мене за кровь сына своего, в наследие свое приемшаго, и сие всякия земныя ваша славы без сравнения превосходит и к тому непотребныя показует. И аще кая польза в приобретенной от мене на земли славе есть, -- ваша есть. И аще оную целу сохранить желаете, сохраните дела моя, не забудите наставления моего, наипаче же нелицемерною любовию и верностию послужите любезнейшей наследнице моей, поданной от Бога чрез мене самодержице, и тоежде имейте усердие ко всей крови моей дражайшей. Прочее, тако живите на земли, да не лишитеся небесной жизни; тако тецыте на подвизе житейском, да всеблаженнаго моста сего достигнете". Положим убо слова конец, положим купне и слез умерение. Яко славословить его по достоянию неудобно, тако и плакатися о отъятии его довольно не можем, аще бы и дана была главе нашей вода и очима нашима источник слез, чего желал плачевный пророк. Но хотя, похваляя Петра, и не достигнем словом славы его, однакож от сыновняго долженства нечто выплатим. А без меры сетуя и рыдая, зделаем и обиду добродетели его, и на славу его не мало погрешим, ибо тако покажем, будто лишением его всех благ лишилися мы, как плакатися подобает по умершем великих надежд отроке, с которым вся от него чаянная умирают. Петр лее наш, премногая благая совершив нам и самих нас лучших нам сотворив, хотя и слезить нас понуждает отшествием своим, но и радоватися повелевает безчисленными и с ним не умершими благодеянии своими. Благодушествуй же и ты, державнейшая государыня наша, матерь всероссийская, всего великодушия, всего любомудрия твоего употреби, еще бы утолить и победить тебе скорбь толикую! Молит тебе о сем отечество, да не умножиши печали общей, но якоже владением веселиши, тако и отрадою твоею всех обрадуеши. Ищет сего и просит у тебе кровь, и племя, и сродство твое, вся высокая фамилиа, да не от них возъимееши вину утешения, и их цвету увядать не попустиши. Требует сего от тебе Петр, да не ослабелою рукою держиши скипетр его, и как содеянная им утвердить, так и подобная делать возможеши. Но тожде и сам Бог повелевает тебе, да не жалостная сия тьма помрачит в тебе милость его. Отвержеся утешитися душа твоя, помяни Бога и возвеселися. Он тебе дивными судьбами избрал, Петру сочетал и на толикую высоту возвел, он и утвердит, и безбедну сотворит тебе. Уповай на его, на него же единаго уповал Петр. И который сохранил Петра во всех путех его, сохранит и тебе. О буди, Господи, милость твоя на нас, якоже уповахом на тя! Сей глас присно к тебе возносил Петр наш, сей и мы от глубины сердца воздвизаем. И не престани миловать помазанницу твою, нашу самодержицу, и горесть ея на сладость претвори, и укрепи державу ея, и при ней все отечество наше, миром, безмятежием, изобилием плодов земных и всяких благ исполнением благослови. Аминь.

15 августа православные отмечают день памяти святого Василия Блаженного — московского чудотворца и юродивого.

Василий Блаженный родился в декабре 1468 года на паперти Елоховского храма (ныне Богоявленский собор в Басманном районе Москвы), куда его мать пришла с молитвой о благополучных родах.

Родители отдали сына учиться сапожному делу. Когда мальчику исполнилось 16 лет, в мастерскую зашёл купец и заказал сапоги. Тогда Василий со слезами сказал: «Сошьём тебе такие, что и не износишь их». Он пояснил удивлённому мастеру, что заказчик не обует сапоги, потому что вскоре умрёт. Через несколько дней пророчество сбылось.

Затем Василий бежал из дома в Москву. Именно в этом многолюдном городе, полном соблазнов, грехов и лихих людей, Василий Блаженный решил своим примером показать идеал нравственности и совершить подвиг юродства. Буквально слово «юродивый» означает «уродливый», «ненормальный». Юродивые намеренно вели себя как безумные «Христа ради», чтобы соответствовать христианской истине, изречённой Спасителем: «Царство Моё не от мира сего». На Руси синонимом слова «юродивый» было слово «блаженный» .

Религиозный подвиг юродства состоит в отвержении всех благ — дома, семьи, денег, правил общественного приличия и уважения людей. Известно, что Василий Блаженный ходил без обуви и одежды даже зимой, за что его прозвали Василий Нагой. Он изнурял себя строгим постом, постоянно молился и носил вериги . Юродивый пытался наставить сограждан на путь истинный. Делал он это весьма необычным способом. Например, бросал камни в дома, где жили благочестивые люди. По словам Блаженного, возле домов праведников стояли бесы, поскольку не могли войти внутрь, и угодник Божий отгонял их камнями.

Когда же Василий Блаженный проходил мимо жилищ грешников, он, наоборот, целовал углы стен. Юродивый говорил: «Дом сей изгоняет от себя блюстителей своих — Ангелов святых, приставленных нам от купели, ибо не терпят они таких непотребных деяний. И поелику не обретается им места, сидят они на углах, скорбные и унылые, и я со слезами упрашивал их молить Господа об обращении грешников».

Или вдруг Блаженный опрокинет лоток с калачами уличных торговцев либо прольёт кувшин с квасом. А потом обнаруживалось, что торговец клал в калачи мел вперемешку с мукой, а квас был испорченным.

Ради спасения ближних Василий Нагой посещал питейные заведения и тюрьмы, где старался даже в самых опустившихся людях увидеть хорошее, ободрить их и поддержать.

Вскоре горожане стали с большим уважением относиться к юродивому, признав в нём борца с грехом и неправдой.

Какие чудеса совершил Василий Блаженный?

До наших дней дошли предания о многих чудесах, совершённых Василием Блаженным.

Василий Блаженный, барельеф. Фото: Википедия

После смерти Василия Блаженного почти весь город собрался на его похороны. Сам Иван Грозный и знатные князья несли гроб в церковь, а митрополит Московский Макарий совершил погребение Блаженного. Тело его было положено на погосте у Троицкого храма, где в 1554 году был построен Покровский собор в память покорения Казани. Там был устроен придел в честь Василия Блаженного.

Покровский Собор. Фото: www.globallookpress.com

В 1588 году, при митрополит е святом Иове , Василий Блаженный был канонизирован. В этот день 120 больных получили исцеление у мощей святого.

В католической церкви «блаженный» — это человек, которого Церковь считает спасённым и пребывающим на небесах, но в отношении которого не устанавливается общецерковное почитание, разрешено только местное. Часто беатификация является предварительной ступенью перед канонизацией праведника.

Вериги Василия Блаженного хранятся в Московской духовной академии.

*** Между улицей Варварка, Старой площадью, Китайгородским проездом и Славянской (Варваринской) площадью в 1534- 1538 годах была сооружена стена Китай-города и башня с воротами, которые были названы Варварскими (Варваринскими).

**** Вознесенский монастырь — разрушенный в 1929 году женский монастырь в Московском Кремле. Находился около Спасской башни слева и почти вплотную примыкал к кремлёвской стене.

6. А вы, нена­вист­ни­ки доб­ро­де­те­ли и ее почи­та­те­лей, - вы не изо­бре­ли ниче­го ново­го. Боль­ные гла­за не выно­сят солн­ца, ноч­ные живот­ные бегут от сия­ния дня, пер­вые лучи солн­ца повер­га­ют их в оце­пе­не­ние, и они спе­шат укрыть­ся в свои норы, забить­ся в дыры и щели, лишь бы не видеть страш­но­го для них све­та. Вой­те, скре­же­щи­те, упраж­няй­те ваши несчаст­ные язы­ки в поно­ше­нии доб­рых людей. Разе­вай­те пасти, кусай­те: вы ско­рее обло­ма­е­те зубы, чем они заме­тят ваш укус.

Гла­ва XXI

1. « Отче­го этот при­вер­же­нец фило­со­фии так бога­то живет? Сам учит пре­зи­рать богат­ство и сам же его име­ет? Учит пре­зи­рать жизнь, но живет? Учит пре­зи­рать здо­ро­вье, но сам забо­тит­ся о нем, как никто, и ста­ра­ет­ся иметь воз­мож­но луч­шее? Гово­рит, что изгна­ние - пустой звук: “Ибо что же дур­но­го в пере­мене мест?” - но сам пред­по­чи­та­ет соста­рить­ся на родине? Он заяв­ля­ет, что не видит раз­ни­цы меж­ду дол­гим и крат­ким веком, но отче­го же тогда сам он меч­та­ет о дол­гой здо­ро­вой ста­ро­сти и все силы при­ло­жит к тому, чтобы про­жить подоль­ше?»

2. Да, он утвер­жда­ет, что все эти вещи сле­ду­ет пре­зи­рать, но не настоль­ко, чтобы не иметь их, а лишь настоль­ко, чтобы иметь не тре­во­жась; не так, чтобы само­му гнать их прочь, но так, чтобы спо­кой­но смот­реть, как они ухо­дят. Да и самой фор­туне куда выгод­нее поме­щать свои богат­ства? - Конеч­но же, туда, откуда мож­но будет забрать их, не слу­шая жалоб­ных воплей вре­мен­но­го вла­дель­ца.

3. Марк Катон все­гда про­слав­лял Курия и Корун­ка­ния , да и весь тот век, когда несколь­ко пла­сти­нок сереб­ра состав­ля­ли пре­ступ­ле­ние в гла­зах цен­зо­ра ; одна­ко сам он имел сорок мил­ли­о­нов сестер­ци­ев, помень­ше, конеч­но, чем Красс , но побо­лее, чем Катон Цен­зор. От пра­деда его в этом сопо­став­ле­нии будет отде­лять зна­чи­тель­но боль­шее рас­сто­я­ние, чем от Крас­са, одна­ко если бы ему вдруг доста­лись еще богат­ства, он бы от них не отка­зал­ся.

4. Дело в том, что муд­рец вовсе не счи­та­ет себя недо­стой­ным даров слу­чая: он не любит богат­ство, одна­ко пред­по­чи­та­ет его бед­но­сти. Он при­ни­ма­ет его, толь­ко не в серд­це свое, а в дом. Он не отвер­га­ет с пре­зре­ни­ем того, что име­ет, а остав­ля­ет у себя, пола­гая, что иму­ще­ство соста­вит веще­ст­вен­ное под­креп­ле­ние для его доб­ро­де­те­ли.

Гла­ва XXII

1. Мож­но ли сомне­вать­ся, что богат­ство дает муд­ре­цу гораздо более обиль­ную мате­рию для при­ло­же­ния спо­соб­но­стей его духа, неже­ли бед­ность? Ведь бед­ность помо­га­ет упраж­нять­ся лишь в одном роде доб­ро­де­те­ли: не согнуть­ся и не дать себе прий­ти в отча­я­ние; богат­ство же пре­до­став­ля­ет обшир­ней­шее поле дея­тель­но­сти и для уме­рен­но­сти, и для щед­ро­сти, для акку­рат­но­сти, рас­по­ряди­тель­но­сти и вели­ко­ду­шия.

2. Муд­рец не станет стес­нять­ся сво­его малень­ко­го роста, но все же и он пред­по­чел бы быть высо­ким и строй­ным. Конеч­но, муд­рец может чув­ст­во­вать себя пре­крас­но, имея хилое тело или лишив­шись гла­за, одна­ко он все же пред­по­чел бы телес­ное здо­ро­вье и силу, хоть и зна­ет, что у него есть сила зна­чи­тель­но бо́ льшая.

3. Он будет тер­пе­ли­во сно­сить дур­ное здо­ро­вье, но желать себе будет доб­ро­го. Есть вещи с выс­шей точ­ки зре­ния ничтож­ные; если отнять их, глав­ное бла­го нисколь­ко не постра­да­ет; одна­ко они добав­ля­ют кое-что к той бес­пре­рыв­ной радо­сти, что рож­да­ет­ся из доб­ро­де­те­ли: богат­ство весе­лит муд­ре­ца и дей­ст­ву­ет на него при­мер­но так же, как на моря­ка - хоро­ший попут­ный ветер, как пого­жий день, как солн­це, вдруг при­грев­шее сре­ди тем­ной, мороз­ной зимы.

4. Далее, все муд­ре­цы - я имею в виду наших муд­ре­цов, для кото­рых един­ст­вен­ное бла­го - доб­ро­де­тель, - при­зна­ют, что и сре­ди тех вещей, что зовут­ся без­раз­лич­ны­ми, одни все же пред­по­чти­тель­нее дру­гих и даже име­ют извест­ную цен­ность. Неко­то­рые из них доволь­но почтен­ны, дру­гие почтен­ны весь­ма. И дабы ты не сомне­вал­ся, уточ­ню: богат­ство вещь без­услов­но пред­по­чти­тель­ная.

5. Тут ты, конеч­но, можешь вос­клик­нуть: « Так что же ты надо мной изде­ва­ешь­ся, если богат­ство озна­ча­ет для нас с тобой одно и то же?» - Нет, дале­ко не одно и то же; жела­ешь знать, поче­му? Если мое уплы­вет от меня, то кро­ме себя само­го ниче­го от меня не уне­сет. Тебя же это пора­зит; тебе будет казать­ся, что, поте­ряв состо­я­ние, ты поте­рял само­го себя. В моей жиз­ни богат­ство игра­ет кое-какую роль; в тво­ей - глав­ную. Одним сло­вом, моим богат­ст­вом вла­дею я, твое богат­ство вла­де­ет тобой.

Гла­ва XXIII

1. Итак, пере­стань корить фило­со­фов богат­ст­вом: никто не при­го­ва­ри­вал муд­рость к бед­но­сти. Ничто не поме­ша­ет фило­со­фу вла­деть солид­ным состо­я­ни­ем, если оно ни у кого не отня­то, не обаг­ре­но кро­вью, не осквер­не­но неспра­вед­ли­во­стью, не накоп­ле­но гряз­ны­ми про­цен­та­ми ; если дохо­ды и рас­хо­ды будут оди­на­ко­во чест­ны­ми, не при­чи­няя горя нико­му, кро­ме зло­де­ев. Уве­ли­чи­вай свое состо­я­ние, насколь­ко поже­ла­ешь, что в том постыд­но­го? Богат­ство, кото­рое вся­кий желал бы назвать сво­им, но в кото­ром никто не может назвать сво­ей ни кру­пи­цы, не постыд­но, а почет­но.

2. Такое чест­ным путем нажи­тое состо­я­ние не отвра­тит от фило­со­фа бла­го­склон­ность фор­ту­ны, не заста­вит его ни пре­воз­но­сить­ся, ни крас­неть. Впро­чем, у него будет чем гор­дить­ся, если он смо­жет рас­пах­нуть настежь две­ри сво­его дома и заявить, пре­до­ста­вив сограж­да­нам осмот­реть все, чем вла­де­ет: « Пусть каж­дый уне­сет то, что при­зна­ет сво­им» . Воис­ти­ну велик тот муж и бла­го­дат­но его богат­ство, если после подоб­но­го при­зы­ва он сохра­нит все, что имел! Я так ска­жу: кто может спо­кой­но и не сму­ща­ясь выста­вить свое иму­ще­ство для все­на­род­но­го обо­зре­ния, уве­рен­ный, что никто не най­дет там, на что нало­жить руку, тот будет откры­то и сме­ло богат.

3. Муд­рец не впу­стит в свой дом ни дена­рия, при­шед­ше­го дур­ным путем; но он не отвергнет даров фор­ту­ны и пло­дов сво­ей доб­ро­де­те­ли, сколь бы вели­ки они ни были. В самом деле, с какой ста­ти отка­зы­вать им в доб­ром при­е­ме? Пусть при­хо­дят, их при­ве­тят как доро­гих гостей. Он не станет ни хва­стать­ся день­га­ми, ни пря­тать их (пер­вое - свой­ство духа сует­но­го, вто­рое - трус­ли­во­го и мелоч­но­го, кото­рый хотел бы, если мож­но, засу­нуть все свое доб­ро за пазу­ху), не станет, как я уже гово­рил, и выкиды­вать их из дома.

4. Ведь не ска­жет же он: « От вас нет про­ку» или: « Я не умею вами рас­по­рядить­ся» . Даль­нюю доро­гу он может про­де­лать и пеш­ком, одна­ко пред­по­чтет, если мож­но, вос­поль­зо­вать­ся эки­па­жем. Так же и будучи бед­ным он, если мож­но, пред­по­чтет стать бога­тым. Итак, насто­я­щий фило­соф будет богат, но отно­сить­ся к сво­е­му богат­ству будет лег­ко, как к веще­ству лету­че­му и непо­сто­ян­но­му, и не потер­пит, чтобы оно при­чи­ня­ло какие-либо тяготы ему или дру­гим.

5. Он станет ода­ри­вать… - но что это вы навост­ри­ли уши? что под­став­ля­е­те кар­ма­ны? - …он станет ода­ри­вать людей доб­рых либо же тех, кого в состо­я­нии сде­лать доб­ры­ми. Он станет разда­вать подар­ки не преж­де, чем отбе­рет, по тща­тель­ней­шем раз­мыш­ле­нии, самых достой­ных, как чело­век, пом­ня­щий, что ему при­дет­ся давать отчет не толь­ко о дохо­дах, но и о рас­хо­дах. Он станет делать подар­ки, исхо­дя из тре­бо­ва­ний долж­но­го и спра­вед­ли­во­го, ибо бес­смыс­лен­ные дары - один из видов позор­но­го мотов­ства. Кар­ман у него будет откры­тый, но не дыря­вый: из него мно­го будет выни­мать­ся, но ниче­го не будет высы­пать­ся.

Гла­ва XXIV

1. Оши­ба­ет­ся, кто дума­ет, буд­то нет ниче­го лег­че, чем дарить: это дело чрез­вы­чай­но труд­ное, если рас­пре­де­лять со смыс­лом, а не раз­бра­сы­вать как при­дет­ся, пови­ну­ясь пер­во­му побуж­де­нию. Вот чело­век, кото­ро­му я обя­зан, а это­му воз­вра­щаю долг; это­му я при­ду на помощь, а того пожа­лею; вот достой­ный чело­век, кото­ро­го надо под­дер­жать, чтобы бед­ность не сби­ла его с пути или не зада­ви­ла совсем; этим я не дам, несмот­ря на их нуж­ду, пото­му что если и дам, нуж­да их не умень­шит­ся; кому-то я сам пред­ло­жу, кому-то даже буду всо­вы­вать насиль­но. В таком деле нель­зя допус­кать небреж­но­сти: подар­ки - луч­шее поме­ще­ние денег.

2. « Как? Неужто ты, фило­соф, даришь для того, чтобы полу­чить доход?» - Во вся­ком слу­чае, для того, чтобы не поне­сти убыт­ки. Подар­ки сле­ду­ет вкла­ды­вать туда, откуда мож­но ждать воз­ме­ще­ния, но не нуж­но его тре­бо­вать. Мы поме­ща­ем наши бла­го­де­я­ния, как глу­бо­ко зары­тый клад: без нуж­ды ты не ста­нешь его выка­пы­вать.

3. Сам дом бога­то­го чело­ве­ка - обшир­ное поле для бла­готво­ри­тель­ной дея­тель­но­сти. Щед­рость назы­ва­ет­ся у нас « сво­бод­но­стью» - « li­be­ra­li­tas» - не пото­му, что долж­на быть обра­ще­на толь­ко на сво­бод­ных, а пото­му, что ее источ­ник - сво­бод­ный дух. Кто ска­жет, что щед­рость сле­ду­ет про­яв­лять лишь к оде­тым в тогу? При­ро­да велит мне при­но­сить поль­зу людям неза­ви­си­мо от того, рабы они или сво­бод­ные, сво­бод­но­рож­ден­ные или воль­ноот­пу­щен­ни­ки, отпу­щен­ные по зако­ну или по друж­бе, - какая раз­ни­ца? Где есть чело­век, там есть место бла­го­де­я­нию. Так что мож­но упраж­нять­ся в щед­ро­сти и разда­вать день­ги, не пере­сту­пая соб­ст­вен­но­го поро­га. Щед­рость муд­ре­ца нико­гда не обра­ща­ет­ся на недо­стой­ных и под­лых, но зато и не исся­ка­ет и, встре­тив достой­но­го, изли­ва­ет­ся вся­кий раз, как из рога изоби­лия.

4. Чест­ные, сме­лые, муже­ст­вен­ные речи тех, кто стре­мит­ся к муд­ро­сти, не дадут вам пово­да для пре­врат­но­го тол­ко­ва­ния. Толь­ко запом­ни­те: стре­мя­щий­ся к муд­ро­сти - это еще не муд­рец, достиг­ший цели. Вот что ска­жет вам пер­вый: « Речи мои пре­вос­ход­ны, но сам я до сих пор вра­ща­юсь сре­ди бес­чис­лен­ных зол. Не тре­буй, чтобы я сей­час соот­вет­ст­во­вал сво­им пра­ви­лам: ведь я как раз занят тем, что делаю себя, фор­ми­рую, пыта­юсь под­нять до недо­ся­га­е­мо­го образ­ца. Если я дой­ду до наме­чен­ной мною цели, тогда тре­буй, чтобы дела мои отве­ча­ли сло­вам» . Вто­рой же, достиг­ший вер­ши­ны чело­ве­че­ско­го бла­га, обра­тит­ся к тебе ина­че и ска­жет так: « Преж­де все­го, с какой ста­ти ты поз­во­ля­ешь себе судить о людях, кото­рые луч­ше тебя? Сам-то я уже, по сча­стью, вну­шаю непри­язнь всем дур­ным людям, а это дока­зы­ва­ет мою правоту.

5. Но чтобы ты понял, отче­го я не завидую нико­му из смерт­ных, выслу­шай, что я думаю по пово­ду раз­ных вещей в жиз­ни. Богат­ство - не бла­го; если бы оно им было, оно дела­ло бы людей хоро­ши­ми; но это не так; а посколь­ку то, что мы нахо­дим у дур­ных людей, не может назы­вать­ся хоро­шим, постоль­ку я не согла­ша­юсь назы­вать его этим име­нем. В осталь­ном же я при­знаю, что оно полез­но, достав­ля­ет мно­го жиз­нен­ных удобств и пото­му его сле­ду­ет иметь.

Гла­ва XXV

1. Что ж, выхо­дит, что и вы и я оди­на­ко­во пола­га­ем, что богат­ство сле­ду­ет иметь; послу­шай­те же, поче­му я не счи­таю его одним из благ и в чем я отно­шусь к нему ина­че, чем вы. Пусть меня посе­лят в самом бога­том доме, где даже самые обы­ден­ные пред­ме­ты будут толь­ко из золота и сереб­ра, - я не воз­гор­жусь, ибо все это хоть и окру­жа­ет меня, но лишь сна­ру­жи. Пере­не­си­те меня на Суб­ли­ций­ский мост и брось­те сре­ди нищих: я не почув­ст­вую себя уни­жен­ным, сидя с протя­ну­той рукой сре­ди попро­ша­ек. Раз­ве тому, у кого есть воз­мож­ность уме­реть, так уж важ­но, что у него нет кор­ки хле­ба? Какой же из это­го вывод? Я пред­по­чту бли­ста­тель­ный дво­рец гряз­но­му мосту.

2. Поме­сти­те меня сре­ди осле­пи­тель­ной рос­ко­ши и изыс­кан­но­го убран­ства: я не сочту себя счаст­ли­вее отто­го, что сижу на мяг­ком и сотра­пез­ни­ки мои воз­ле­жат на пур­пу­ре. Дай­те мне иное ложе: я не почув­ст­вую себя несчаст­нее, опус­кая уста­лую голо­ву на охап­ку сена или ложась отдох­нуть на реза­ную соло­му, выле­заю­щую сквозь дыры в вет­хой пару­сине. Какой из это­го вывод? Я пред­по­чту гулять в пре­тек­сте, чем свер­кать голы­ми лопат­ка­ми через про­ре­хи в лох­мо­тьях.

3. Пусть все дни мои будут один удач­нее дру­го­го, пусть несут­ся ко мне поздрав­ле­ния с новы­ми успе­ха­ми, когда еще не отзву­ча­ли преж­ние: я не ста­ну любо­вать­ся сам собой. Отбе­ри­те у меня эту вре­мен­ную милость: пусть поте­ри, убыт­ки, горе обру­ши­ва­ют на мой дух удар за уда­ром; пусть каж­дый час при­но­сит новую беду; сре­ди моря несча­стий я не назо­ву себя несчаст­ным, ни одно­го дня я не про­кля­ну; ибо я все пред­у­смот­рел так, что ни один день не может стать для меня чер­ным. Какой отсюда вывод? Я пред­по­чту воз­дер­жи­вать­ся от излиш­ней весе­ло­сти, неже­ли подав­лять чрез­мер­ную скорбь» .

4. И вот что ска­жет тебе еще этот Сократ: « Хочешь, сде­лай меня победи­те­лем всех наро­дов мира, пусть пыш­но укра­шен­ная колес­ни­ца Вак­ха везет меня во гла­ве три­ум­фа от само­го сол­неч­но­го вос­хо­да до Фив, пусть все цари при­хо­дят про­сить меня утвер­дить их на цар­стве, - в тот самый миг, когда со всех сто­рон меня будут вели­чать богом, я яснее все­го пой­му, что я чело­век. Хочешь - вне­зап­но, без пред­у­преж­де­ния, сбрось меня с этой осле­пи­тель­ной вер­ши­ны; пусть голо­во­кру­жи­тель­ная пере­ме­на судь­бы взгро­моздит меня на чуже­зем­ные носил­ки и я укра­шу собой тор­же­ст­вен­ную про­цес­сию над­мен­но­го и дико­го заво­е­ва­те­ля: воло­чась за чужой колес­ни­цей, я почув­ст­вую себя не более уни­жен­ным, чем тогда, когда сто­ял на соб­ст­вен­ной. Какой же из это­го вывод? А такой, что я все-таки пред­по­чту победить, а не попасть в плен. (5) Да, все цар­ство фор­ту­ны не удо­сто­ит­ся от меня ниче­го, кро­ме пре­зре­ния; но если мне пре­до­ста­вят выбор, я возь­му луч­шее. Все, что выпа­дет мне на долю, обра­тит­ся во бла­го, но я пред­по­чи­таю, чтобы выпа­да­ло более удоб­ное, при­ят­ное и менее мучи­тель­ное для того, кому при­дет­ся это обра­щать во бла­го. Не поду­май, конеч­но, буд­то какую-нибудь доб­ро­де­тель мож­но стя­жать без труда; но дело в том, что одним доб­ро­де­те­лям нуж­ны шпо­ры, а дру­гим - узда.

6. Это как с телом: спус­ка­ясь под гору, нуж­но его удер­жи­вать, под­ни­ма­ясь в гору - тол­кать впе­ред; так вот, и доб­ро­де­те­ли быва­ют направ­ле­ны либо под гору, либо в гору. Вся­кий согла­сит­ся, что тер­пе­ние, муже­ство, стой­кость и все про­чие доб­ро­де­те­ли, про­ти­во­по­став­ля­е­мые жесто­ким обсто­я­тель­ствам и под­чи­ня­ю­щие себе фор­ту­ну, караб­ка­ют­ся в гору, упи­ра­ют­ся, борют­ся. (7) И столь же оче­вид­но, что щед­рость, уме­рен­ность, кротость идут под гору. Здесь мы удер­жи­ва­ем свой дух, чтобы он не сорвал­ся впе­ред, там - гоним его, пону­ка­ем, тол­ка­ем самым жесто­ким обра­зом. Так вот, в бед­но­сти нам пона­до­бят­ся более муже­ст­вен­ные, воин­ст­вен­ные доб­ро­де­те­ли; в богат­стве - более утон­чен­ные, стре­мя­щи­е­ся сдер­жи­вать шаг и удер­жать себя в рав­но­ве­сии.

8. Перед лицом тако­го разде­ле­ния, я все­гда пред­по­чту те, в кото­рых мож­но упраж­нять­ся спо­кой­но, тем, кото­рые тре­бу­ют кро­ви и пота. Таким обра­зом, - заклю­чит свою речь муд­рец, - и жизнь моя не рас­хо­дит­ся с мои­ми сло­ва­ми; это вы пло­хо их слы­ши­те: ваши уши улав­ли­ва­ют толь­ко зву­ча­ние слов, а что они озна­ча­ют, вы даже не инте­ре­су­е­тесь спро­сить» .

Гла­ва XXVI

1. « Но какая же раз­ни­ца меж­ду мной, дура­ком, и тобой, муд­ре­цом, если мы оба хотим иметь?» - Очень боль­шая: у муд­ро­го мужа богат­ство - раб, у глу­по­го - вла­сте­лин; муд­рый не поз­во­ля­ет сво­е­му богат­ству ниче­го, вам оно поз­во­ля­ет все; вы при­вы­ка­е­те и при­вя­зы­ва­е­тесь к сво­е­му богат­ству так, буд­то кто-то обе­щал вам веч­ное им обла­да­ние, а муд­рец, уто­пая в богат­стве, тут-то и раз­мыш­ля­ет более все­го о бед­но­сти.

2. Ни один пол­ко­во­дец не пона­де­ет­ся на пере­ми­рие до такой сте­пе­ни, чтобы оста­вить при­готов­ле­ния к уже объ­яв­лен­ной войне, даже если она до вре­ме­ни не ведет­ся; а вас один кра­си­вый дом застав­ля­ет возо­мнить о себе и утра­тить пред­став­ле­ние о дей­ст­ви­тель­но­сти, как буд­то он не может ни сго­реть, ни обру­шить­ся; куча денег дела­ет вас глу­хи­ми и сле­пы­ми, как буд­то они отве­дут от вас все опас­но­сти, как буд­то у фор­ту­ны не хва­тит сил мгно­вен­но уни­что­жить их.

3. Богат­ство - игруш­ка вашей празд­но­сти. Вы не види­те заклю­чен­ных в нем опас­но­стей, как вар­ва­ры в оса­жден­ном горо­де не подо­зре­ва­ют о назна­че­нии осад­ных орудий и лени­во наблюда­ют за работой непри­я­те­ля, не в силах ура­зу­меть, для чего воз­во­дят­ся в таком отда­ле­нии все эти соору­же­ния. Так и вы: когда все бла­го­по­луч­но, вы рас­слаб­ля­е­тесь, вме­сто того чтобы заду­мать­ся, сколь­ко несчаст­ных слу­чай­но­стей под­сте­ре­га­ет вас со всех сто­рон. Они вот-вот уже гото­вы пой­ти на при­ступ и захва­тить дра­го­цен­ную добы­чу.

4. Муд­рец же, если у него вдруг отни­мут богат­ство, ниче­го не поте­ря­ет из сво­его досто­я­ния; он будет жить, как жил, доволь­ный насто­я­щим, уве­рен­ный в буду­щем. « Самое твер­дое сре­ди моих убеж­де­ний, - ска­жет вам Сократ или кто-нибудь дру­гой, наде­лен­ный таким же пра­вом и вла­стью судить о делах чело­ве­че­ских, - это не изме­нять строя моей жиз­ни в уго­ду вашим мне­ни­ям. Со всех сто­рон я слы­шу обыч­ные ваши речи, но по мне это не брань, а писк несчаст­ных ново­рож­ден­ных мла­ден­цев» .

5. Так ска­жет вам тот, кому посчаст­ли­ви­лось достичь муд­ро­сти и чей сво­бод­ный от поро­ков дух велит ему пори­цать дру­гих - не из нена­ви­сти, но во имя исце­ле­ния. И вот что он еще при­ба­вит: « Ваше мне­ние вол­ну­ет меня не из-за меня, а из-за вас, ибо нена­видя­щие доб­ро­де­тель и гоня­щие ее с улю­лю­ка­ни­ем навсе­гда отре­ка­ют­ся от надеж­ды на исправ­ле­ние. Меня вы не оби­жа­е­те, но и богов не оби­жа­ют те, кто опро­киды­ва­ет алта­ри. Одна­ко дур­ные наме­ре­ния и злые замыс­лы не ста­но­вят­ся луч­ше отто­го, что не могут при­чи­нить вреда.

6. Я вос­при­ни­маю ваши бред­ни так же, как, веро­ят­но, Юпи­тер все­бла­гой и вели­чай­ший - непри­стой­ные выдум­ки поэтов, кото­рые пред­став­ля­ют его то кры­ла­тым, то рога­тым, то не ночу­ю­щим дома блудо­де­ем; жесто­ким к богам и неспра­вед­ли­вым к людям; похи­ти­те­лем сво­бод­ных людей и даже род­ст­вен­ни­ков; отце­убий­цей, без­за­кон­но захва­тив­шим отчий пре­стол и еще чужой в при­да­чу. Един­ст­вен­ное, чего дости­га­ют подоб­ные сочи­не­ния, - осво­бож­да­ют людей от вся­ко­го сты­да за свои пре­гре­ше­ния: мол, чего стес­нять­ся, если сами боги такие.

7. Меня ваши оскорб­ле­ния нисколь­ко не заде­ва­ют, но ради вас самих я пред­у­преж­даю вас: ува­жай­те доб­ро­де­тель, верь­те тем, кто сам неуклон­но ей сле­до­вал и теперь воз­ве­ли­чи­ва­ет ее перед вами: прой­дет вре­мя, и она пред­станет в еще боль­шем вели­чии. Почи­тай­те доб­ро­де­тель как богов, а испо­ве­дую­щих ее - как жре­цов, и да бла­го­го­ве­ют язы­ки ваши при вся­ком упо­ми­на­нии свя­щен­ных пись­мен. Это сло­во: “fa­ve­te” - “бла­го­го­вей­те” про­ис­хо­дит вовсе не от бла­го­же­ла­тель­но­го одоб­ре­ния - “fa­vor”, оно не при­зы­ва­ет вас к кри­кам и руко­плес­ка­нию, как в цир­ке, а повеле­ва­ет мол­чать, дабы свя­щен­но­дей­ст­вие мог­ло свер­шить­ся как поло­же­но, не пре­ры­ва­е­мое неумест­ным шумом и бол­тов­ней. Вам вдвойне необ­хо­ди­мо испол­нять это пове­ле­ние и вся­кий раз, как разда­дут­ся речи это­го ора­ку­ла, закры­вать рот, чтобы слу­шать вни­ма­тель­но.

8. Ведь вы все сбе­га­е­тесь послу­шать, когда какой-нибудь наем­ный лжец забрен­чит на ули­це систром , когда какой-нибудь уме­лый само­ис­тя­за­тель начнет резать, не слиш­ком, впро­чем, твер­дой рукой, свои пред­пле­чья и пле­чи, зали­вая их кро­вью; когда какая-нибудь жен­щи­на с завы­ва­ни­ем попол­зет по доро­ге на коле­нях; когда ста­рик в льня­ных одеж­дах, дер­жа перед собой лав­ро­вую вет­ку и зажжен­ный сре­ди бела дня фонарь, пой­дет кри­чать о том, что раз­гне­ва­ли кого-то из богов, - вы все засты­ва­е­те, пора­жен­ные, и, зара­жая друг дру­га стра­хом, вери­те, что это - гла­ша­таи боже­ства» .

Гла­ва XXVII

1. Вот о чем взы­ва­ет Сократ из тем­ни­цы, кото­рая очи­сти­лась, едва он вошел в нее, и сде­ла­лась почет­нее вся­кой курии : « Что за безу­мие, что за при­ро­да, враж­деб­ная богам и людям, застав­ля­ет вас поно­сить доб­ро­де­тель и оскорб­лять свя­ты­ню злоб­ны­ми реча­ми? Если може­те, хва­ли­те доб­рых людей, не може­те - прой­ди­те мимо; а если уж вы не в силах сдер­жать сво­ей мерз­кой рас­пу­щен­но­сти, напа­дай­те друг на дру­га: ибо обра­щать вашу безум­ную брань к небу, я не ска­жу что кощун­ство, но напрас­ный труд.

2. В свое вре­мя я сам сде­лал­ся мише­нью для шуток Ари­сто­фа­на , а вслед за ним дви­нул­ся и про­чий отряд коми­че­ских поэтов, излив на меня весь запас сво­их ядо­ви­тых ост­рот, и что же? Эти напад­ки лишь укре­пи­ли сла­ву моей доб­ро­де­те­ли. Ей полез­но, когда ее выстав­ля­ют, слов­но раба на про­да­жу, и тычут в нее паль­ца­ми, про­буя на кре­пость, к тому же нет луч­ше спо­со­ба узнать, чего она сто­ит и како­ва ее сила, чем полезть на нее в дра­ку и попы­тать­ся побить: твер­дость гра­ни­та луч­ше все­го извест­на кам­не­ре­зам.

3 . Вот я - стою подоб­но ска­ле на мор­ской отме­ли, и вол­ны бес­пре­стан­но обру­ши­ва­ют на меня свои уда­ры, но ни сдви­нуть меня с места, ни раз­бить им не под силу, хотя напад­ки их не пре­кра­ща­ют­ся сто­ле­ти­я­ми. Напа­дай­те же, бей­те: я выне­су все, и в этом - моя победа над вами. Напа­даю­щие на неодо­ли­мую твер­ды­ню употре­бят свою силу себе же во зло; а пото­му ищи­те мяг­кую и уступ­чи­вую мишень, чтобы вон­зать ваши стре­лы. (4) Вам нечем занять себя, и вы пус­ка­е­тесь в иссле­до­ва­ние чужих недо­стат­ков, изре­кая свои при­го­во­ры: “Не слиш­ком ли про­стор­но живет этот фило­соф и не слиш­ком ли рос­кош­но обеда­ет?” Вы заме­ча­е­те чужие пры­щи, а сами покры­ты гной­ны­ми язва­ми. Так урод, покры­тый с ног до голо­вы зло­вон­ны­ми стру­пья­ми, стал бы высме­и­вать родин­ки или боро­дав­ки на пре­крас­ней­ших телах.

5. Поставь­те в вину Пла­то­ну то, что он искал денег, Ари­сто­те­лю - что брал, Демо­кри­ту - что пре­зи­рал, Эпи­ку­ру - что тра­тил; мне само­му поставь­те в вину Алки­ви­а­да и Фед­ра - вы, кото­рые при пер­вой воз­мож­но­сти кине­тесь под­ра­жать всем нашим поро­кам, не пом­ня себя от сча­стья!

6. Огля­ни­тесь луч­ше на соб­ст­вен­ные поро­ки, на зло, оса­див­шее вас со всех сто­рон, вгры­заю­ще­е­ся в вас сна­ру­жи, паля­щее огнем самые ваши внут­рен­но­сти! Если вы не жела­е­те знать ваше­го соб­ст­вен­но­го поло­же­ния, то пой­ми­те хотя бы, что дела чело­ве­че­ские вооб­ще сей­час в том состо­я­нии, чтобы вам оста­ва­лось мно­го досу­га чесать язы­ки, пори­цая луч­ших, чем вы, людей.

Гла­ва XXVIII

1. Но вы это­го не пони­ма­е­те и стро­и­те хоро­шую мину при пло­хой игре, слов­но люди, сидя­щие в цир­ке или в теат­ре и еще не успев­шие полу­чить горест­ных вестей из дома, уже погру­жен­но­го в тра­ур. Но я-то гля­жу свер­ху и вижу, какие тучи соби­ра­ют­ся над ваши­ми голо­ва­ми, угро­жая взо­рвать­ся бурей в неда­ле­ком буду­щем, а неко­то­рые так уже и вплот­ную навис­ли над вами и вашим доб­ром. И даже более того: раз­ве ужас­ный шквал не захва­тил уже ваши души, хоть вы того и не чув­ст­ву­е­те, не завер­тел их в вих­ре, застав­ляя от одно­го убе­гать, к дру­го­му сле­по устрем­лять­ся, то воз­но­ся под обла­ка, то швы­ряя в про­пасть?..» Анна­лы, 16, 17).

Стар­ший брат, Гал­ли­он, выс­ших долж­но­стей добил­ся: был кон­су­лом-суф­фек­том, а затем про­кон­су­лом в Ахайе, где про­сла­вил­ся уже не как Ора­тор, а как судья апо­сто­ла Пав­ла: «Во вре­мя про­кон­суль­ства Гал­ли­о­на в Ахайи напа­ли иудеи еди­но­душ­но на Пав­ла и при­ве­ли его пред суди­ли­ще, гово­ря, что он учит людей чтить бога не по зако­ну. Когда же Павел хотел открыть уста, Гал­ли­он ска­зал иуде­ям: Иудеи! Если бы какая-нибудь была обида, или злой умы­сел, то я имел бы при­чи­ну выслу­шать вас; но когда идет спор об име­нах и о законе вашем, то раз­би­рай­те сами: я не хочу быть судьею в этом. И про­гнал их от суди­ли­ща. А все Елли­ны, схва­тив­ши Сосфе­на, началь­ни­ка сина­го­ги, били его пред суди­ли­щем, и Гал­ли­он нима­ло не забо­тил­ся об этом» (Дея­ния свя­тых апо­сто­лов, 18, 12- 17). По воз­вра­ще­нии в Рим «…на Юния Гал­ли­о­на, устра­шен­но­го умерщ­вле­ни­ем его бра­та Сене­ки и сми­рен­но молив­ше­го о поща­де, обру­шил­ся с обви­не­ни­я­ми Сали­ен Кле­мент, назы­вая его вра­гом и убий­цею…» (). Неиз­вест­но, покон­чил ли он с собой тогда же, в 65 г., или несколь­ко позд­нее.

В фило­со­фии Гал­ли­он, как вид­но из обра­щен­но­го к нему диа­ло­га Сене­ки, при­дер­жи­вал­ся эпи­ку­рей­ских взглядов, одна­ко при этом и богат­ст­вом, и любо­вью к рос­ко­ши и изя­ще­ству, види­мо, намно­го усту­пал сво­е­му бра­ту-сто­и­ку, про­по­ве­до­вав­ше­му аске­ти­че­ское само­огра­ни­че­ние, но жив­ше­му вполне по-эпи­ку­рей­ски.

Пре­тор - вто­рая по зна­че­нию и досто­ин­ству (ho­nor) государ­ст­вен­ная долж­ность (ma­gistra­tus) в Риме. Пре­то­ры изби­ра­лись народ­ным собра­ни­ем на год и фор­маль­но обла­да­ли такой же вла­стью (im­pe­rium), как и кон­су­лы: ius agen­di cum pat­ri­bus et po­pu­lo, а при необ­хо­ди­мо­сти - как воен­ное коман­до­ва­ние и, глав­ным обра­зом, как выс­шая судеб­ная власть. Как и кон­су­лы, пре­то­ры носи­ли тогу-пре­тек­сту, сиде­ли на куруль­ных крес­лах и сопро­вож­да­лись лик­то­ра­ми с фас­ка­ми (в Риме пре­то­ру пола­га­лось 2 лик­то­ра, в про­вин­ции - 6).

Сво­бод­ные рим­ские граж­дане носи­ли поверх руба­хи (туни­ки) тогу. Хла­миду - гре­че­ское мяг­кое верх­нее пла­тье - носи­ли неграж­дане или несво­бод­ные люди.

Зна­ме­ни­тые чре­во­угод­ни­ки и жуи­ры эпо­хи Авгу­ста и Тибе­рия. Имя Апи­ция было в Риме нари­ца­тель­ным. Обжо­ру вре­мен Авгу­ста зва­ли, соб­ст­вен­но, Мар­ком Гави­ем, а Апи­ци­ем его про­зва­ли из-за леген­дар­но­го обжо­ры и бога­ча вре­мен ким­вр­ских войн. В эпо­ху Воз­рож­де­ния гума­ни­сты при­пи­са­ли упо­ми­на­е­мо­му Сене­кой Апи­цию древ­нюю пова­рен­ную кни­гу (De re co­qui­na­ria lib­ri tres), содер­жав­шую самые экзо­ти­че­ские рецеп­ты (по новей­шим дан­ным, состав­лен­ную в V веке).

Малый и Боль­шой Сирт - два мел­ких зали­ва у побе­ре­жья Север­ной Афри­ки, извест­ные силь­ны­ми тече­ни­я­ми и блуж­даю­щи­ми пес­ча­ны­ми бан­ка­ми. В древ­но­сти - нари­ца­тель­ное имя вся­ко­го опас­но­го для пла­ва­ния места.

Вер­ги­лий. Геор­ги­ки, I, 139- 140.

Пуб­лий Рути­лий Руф - кон­сул 105 г. до н. э., про­слав­лен­ный вое­на­чаль­ник, ора­тор, юрист, исто­рик и фило­соф; друг Сци­пи­о­на Эми­ли­а­на и Лелия, член «сци­пи­о­нов­ско­го круж­ка», уче­ник сто­и­ка Панэтия. Зна­ме­нит поми­мо про­че­го тем, что вопло­щал сто­и­че­скую эти­ку в соб­ст­вен­ной жиз­ни; в част­но­сти, будучи заве­до­мо неспра­вед­ли­во обви­нен, не поже­лал защи­щать­ся в суде обще­при­ня­ты­ми мето­да­ми, почи­тая их ниже сво­его досто­ин­ства, и гор­до уда­лил­ся в изгна­ние.

Марк Пор­ций Катон по про­зви­щу Ути­че­ский, или Млад­ший - пра­внук зна­ме­ни­то­го дея­те­ля рес­пуб­ли­кан­ских вре­мен Мар­ка Пор­ция Като­на Цен­зо­ра - убеж­ден­ный рес­пуб­ли­ка­нец, пред­ста­ви­тель сенат­ской ари­сто­кра­тии, про­тив­ник Юлия Цеза­ря, сто­ик. Для совре­мен­ни­ков и для потом­ков - образ­чик под­лин­но рим­ской твер­до­сти харак­те­ра и стро­го­сти нра­вов. В 49- 48 гг. сра­жал­ся про­тив Цеза­ря на сто­роне Пом­пея; в 47- 46 гг. - про­пре­тор горо­да Ути­ки (откуда про­зви­ще), тогдаш­ней сто­ли­цы про­вин­ции Афри­ка, где и погиб от соб­ст­вен­ной руки, после побед Цеза­ря в Север­ной Афри­ке.

Без­упреч­ность жиз­ни и обсто­я­тель­ства смер­ти, неза­у­ряд­ные спо­соб­но­сти в соеди­не­нии с муже­ст­вом и скром­но­стью, под­черк­ну­тая вер­ность древ­не­рим­ским тра­ди­ци­ям («обы­ча­ям пред­ков»), обос­но­ван­ная аргу­мен­та­ми сто­и­че­ской фило­со­фии, - все это сде­ла­ло его иде­аль­ным геро­ем, exemplum - вопло­ще­ни­ем рим­ской и сто­и­че­ской доб­ро­де­те­ли. Уже через год после смер­ти Като­на Цице­рон пишет о нем похваль­ное сло­во как о послед­нем и вели­чай­шем защит­ни­ке сво­бо­ды. Для Сене­ки Катон Млад­ший и Сократ - два образ­чи­ка под­лин­ной муд­ро­сти, два совер­шен­ных «муд­ре­ца». Поступ­ки и сло­ва Като­на иллю­ст­ри­ру­ют рас­суж­де­ния о доб­ро­де­те­ли во всех без исклю­че­ния трак­та­тах Сене­ки.

Киник Демет­рий, совре­мен­ник Сене­ки, учив­ший боль­шей частью в Риме, отли­чал­ся пря­мотой речи и край­ней мало­стью житей­ских потреб­но­стей. За дерз­кий язык Нерон изгнал его из Рима, куда он вер­нул­ся при Вес­па­си­ане (ср. у Све­то­ния: Вес­па­си­а­на «нима­ло не бес­по­ко­и­ли воль­но­сти дру­зей… строп­ти­вость фило­со­фов… Ссыль­ный киник Демет­рий, повстре­чав его в доро­ге, не поже­лал ни встать перед ним, ни поздо­ро­вать­ся, и даже стал на него лаять, но импе­ра­тор толь­ко обо­звал его псом» - ).

Вер­ги­лий. Эне­ида, IV, 653.

Овидий. Мета­мор­фо­зы, II, 327- 328 (о Фаэ­тоне, дерз­нув­шем под­нять­ся к солн­цу и сожжен­ном).

Маний Курий Ден­тат - кон­сул 290 г. до н. э., круп­ный государ­ст­вен­ный дея­тель ран­ней рес­пуб­ли­ки, про­слав­лен­ный воен­ны­ми победа­ми, ост­ро­ум­ны­ми изре­че­ни­я­ми, а более все­го - про­стотой, бед­но­стью и скром­но­стью. Для всех после­дую­щих поко­ле­ний рим­ских кон­сер­ва­то­ров - образ­чик древ­них «mo­res maio­rum», оте­че­ских нра­вов, обес­пе­чив­ших вели­чие Рим­ско­го государ­ства. Зна­ме­нит тем, что в похо­дах не потер­пел ни одно­го пора­же­ния и ни разу не взял ни взят­ки, ни подар­ка: «Quem ne­mo fer­ro po­tuit su­pe­ra­re nec auro» (Энний. Анна­лы, 220v). Когда сам­ни­ты, про­тив кото­рых Рим вел тогда вой­ну, хоте­ли под­ку­пить его совсем уж неслы­хан­ной сум­мой, он отве­чал, что день­ги ему не нуж­ны, так как ест он на гли­ня­ной посуде, а вла­деть пред­по­чи­та­ет не золо­том, а людь­ми, обла­даю­щи­ми золо­том.

Тибе­рий Корун­ка­ний, кон­сул 280 г. до н. э., извест­ный лако­нич­ным крас­но­ре­чи­ем и ост­ро­уми­ем ора­тор, воин и бес­среб­ре­ник - тоже обра­зец mo­res maio­rum.

Цен­зор - выс­шая маги­ст­ра­ту­ра в древ­нем Риме. Цен­зо­ры долж­ны были каж­дые 5 лет оце­ни­вать иму­ще­ство граж­дан, удо­сто­ве­рять их пра­ва на рим­ское граж­дан­ство, давать нрав­ст­вен­ную оцен­ку их жиз­ни. Цен­зо­ры состав­ля­ли спис­ки всех граж­дан по три­бам и рас­пре­де­ля­ли их по цен­ту­ри­ям; они же состав­ля­ли спис­ки сена­то­ров (сена­то­ры так и назы­ва­лись - pat­res con­scrip­ti, т. е. пат­ри­ции, вне­сен­ные в спис­ки), вычер­ки­вая оттуда недо­стой­ных по иму­ще­ст­вен­ным и мораль­ным сооб­ра­же­ни­ям. Кро­ме того, цен­зо­ры про­да­ва­ли на откуп част­ным лицам государ­ст­вен­ные нало­ги, тамо­жен­ные сбо­ры, руд­ни­ки и зем­ли. В отли­чие от про­чих маги­ст­ра­тов цен­зо­рам пре­до­став­ля­лось пра­во и даже вме­ня­лось в обя­зан­ность судить граж­дан не по зако­ну и пра­ву, а по нрав­ст­вен­ным нор­мам, что назы­ва­лось re­gi­men mo­rum, или cu­ra mo­rum. Соот­вет­ст­вен­но и изби­ра­лись в цен­зо­ры люди с обще­при­знан­ным нрав­ст­вен­ным авто­ри­те­том (по зако­ну цен­зо­ром мог быть толь­ко vir con­su­la­ris - быв­ший кон­сул). Самый извест­ный рим­ский цен­зор - рев­ни­тель mo­res maio­rum Марк Пор­ций Катон Стар­ший, или про­сто Цен­зор, борец про­тив рос­ко­ши и за рим­скую бед­ность, один из люби­мых геро­ев Сене­ки.

Марк Кор­не­лий Красс Дивес, т. е. «Богач», три­ум­вир, самый бога­тый чело­век в Риме I в. до н. э., обла­дав­ший состо­я­ни­ем свы­ше 200 мил­ли­о­нов сестер­ци­ев.

В Риме ростов­щи­че­ство запре­ща­лось зако­ном, по край­ней мере с 342 года до н. э. Зако­ны про­тив взи­ма­ния про­цен­тов посто­ян­но пере­из­да­ва­лись (види­мо, с тем же посто­ян­ст­вом они и обхо­ди­лись и нару­ша­лись). Еще суро­вее, чем уго­лов­ное пра­во, осуж­дал ростов­щи­че­ство обы­чай; с нрав­ст­вен­ной точ­ки зре­ния ростов­щик был для рим­ля­ни­на хуже вора и убий­цы.

Fa­ve­te lin­guis - «хра­ни­те бла­го­го­вей­ное мол­ча­ние» цита­та из Гора­ция. Оды, 3, 1, 2,

Систр - метал­ли­че­ская тре­щот­ка, риту­аль­ный инстру­мент жре­цов еги­пет­ской боги­ни Иси­ды, чей культ был в моде в Риме нача­ла новой эры.

Зда­ние Сена­та в Риме.

Ари­сто­фан высме­ял Сокра­та в комедии Обла­ка.

ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКЦИИ САЙТА

В кв. скоб­ках - нуме­ра­ция соглас­но лёбов­ско­му изда­нию 1928 г. (Прим. ред. сай­та).

В кни­ге - оши­боч­но § 4. (Прим. ред. сай­та).

«Искать неприятеля опровергнуть»

Петр не увидел поражения своей армии – его уже не было в лагере под стенами Нарвы: буквально накануне сражения он уехал в Новгород, захватив с собой своего фаворита Алексашку Меншикова и главнокомандующего армией Ф. А. Головина. Конечно, то обстоятельство, что царь бросил армию накануне решающего сражения, не украшает великого полководца. Но этот поступок не был свидетельством трусости или слабодушия. В нем проявился присущий Петру жесткий рационализм, трезвое признание надвигающегося неминуемого поражения, желание выжить, чтобы с удвоенной энергией продолжить борьбу. Впоследствии, много лет спустя после Нарвского сражения, Петр, заполняя свой знаменитый «Журнал, или Поденную записку», пришел к мысли не только о неизбежности тогда, в 1700 году, поражения, закономерности этого позора, но и даже о той несомненной пользе, которую принесла злосчастная Нарва всему начатому делу: «И тако шведы над нашим войском викторию получили, что есть бесспорно; но надлежит разуметь, над каким войском оную учинили? Ибо только один старый полк Лефортовский был (который перед тем называли Шепелева); два полка гвардии только были на двух атаках у Азова, а полевых боев, а наипаче с регулярными войсками, никогда не видали. Прочие ж полки, кроме некоторых полковников, как офицеры, так и рядовые самым были рекруты, как выше помянуто, к тому ж за поздним временем великой голод был, понеже за великими грязьми провианта привозить было невозможно, и единым словом сказать все то дело, яко младенческое играние было, а искусство ниже вида; то какое удивление такому старому, обученному и практикованному войску над такими неискусными сыскать викторию? Правда, сия победа в то время зело была печально чувственная и яко отчаянная всякие впредь надежды и за великий гнев божий почитаемая. Но ныне, когда о том подумать, воистину не гнев, но милость Божию исповедати долженствуем, ибо ежели бы нам тогда над шведами виктория досталась, будучи в таком неискусстве во всех делах, как воинских, так и политических, то в какую бы беду после нас оное щастие вринуть могло, которое оных же шведов, уже давно во всем обученных и славных в Европе (которых называли французы бичами немецкими) под Полтавою так жестоко низринул, что всю их максиму низ к верху обратило, но когда сие нещастие (или лучше сказать – великое щастие) получили, тогда неволя леность отогнала, и ко трудолюбию и искусству день и ночь принудила с которым опасением искусством как час от часа сия война ведена, то явно будет из следующей при сем истории». Конечно, мысль о пользе поражения на начальном этапе войны, вдали от жизненно важных центров страны пришла потом, а в первые дни после «нарвской конфузии» он думал о другом: как бы сохранить то, что осталось, и не поддаться панике и отчаянию, ибо действительно победа шведов была тогда «печально чувственной» для Петра. В письме в Псков командующему кавалерией Б. П. Шереметеву 5 декабря 1700 года он со скрытой угрозой писал: «Неr! Понеже не (с)лет (не следует. – Е. А.) есть при несчастии всего лишатися, того ради вам повелеваем при взятом и начатом деле быть, то есть над конницею Новгородскою и Черкаскою (запорожцы. – Е.А.), с которыми, как мы и прежде наказывали (но в ту пору мало было людей), ближних мест беречь (для последующего времени) и итить в даль, для лутчаго вреда неприятелю. Да и отговариваться нечем, понеже людей довольно, также реки и болота замерзли, неприятелю невозможно захватить. О чем паки пишу не чини отговорки ничем, а буде болезнию, и та получена меж беглецами, которых товарищ, майор Л., на смерть осужден. Протчее же в волю всемогущему предаю. Рiter. Из Новгорода, декабря в 5 день 1700».

Использование сохранившейся части дворянской конницы, которой командовал Шереметев, для набегов на шведские владения в Прибалтике – это была лишь часть планов Петра, которая касалась непосредственно военных действий. Серьезнее были внутренние дела: после Нарвы Петр отчетливо осознал, что русская армия оказалась не готова к борьбе со своим противником – шведской армией Карла XII. Для многих читателей допетровская армия ассоциируется прежде всего с необученной массой дворянской конницы и полками строптивых стрельцов. Такое представление ошибочно. Данные Разрядного приказа, ведавшего в XVII веке большей частью вооруженных сил, свидетельствуют, что стрельцов в середине XVII века было 16 полков (16 900 человек), а дворянская конница составляла 9700 человек. В то же время существовало 38 солдатских полков (59 200 человек) и 25 рейтарских полков (29 800). Иначе говоря, в середине XVII века из 115 тысяч человек (не считая иррегулярных частей казаков, татар, калмыков и т. д.) более трех четвертей, 76%, составляли полки пехоты и конницы «нового строя».

В 1680 году соотношение «новоманирных» полков с дворянской конницей и стрельцами было следующее: солдат – 61 300, рейтаров – 30 500, всего – 91 800; дворянской конницы – 15 800, стрельцов – 20 000, всего – 35 800, то есть соотношение сохранилось. Начало образования полков «нового строя» относится к 1630 году, когда анализ предшествующего опыта показал необходимость формирования войсковых соединений, обученных европейским способам ведения войны. Первыми полками «новоманирного строя» (то есть обученными новым образцам, новому манеру) стали полки Александра Лесли и других командиров-иностранцев. Вскоре были образованы и обучены с помощью приглашенных из-за границы инструкторов еще три полка. Они сразу же получили боевое крещение в так называемой Смоленской войне с Польшей (1632-1634 гг.). Играли большую роль «новоманирные» полки и позже. Естественно, возникает вопрос: зачем же оказалась необходима после Нарвы реформа армии? Дело в том, что поражение под Нарвой стояло в одном ряду с поражениями, которые преследовали русскую армию во второй половине XVII века, и Петр отчетливо это понял. Впоследствии в предисловии к «Уставу воинскому» 1716 года, обозревая военную историю с начала образования «новоанирных» полков и создания «Учения и хитрости ратного строю» – первого воинского устава времен Алексея Михайловича, – он отмечал, что на смену успехам в войнах первой половины XVII века с Польшей и Швецией пришли неудачи в Русско-турецкой войне (так называемые Чигиринские походы 1677 года), в Крымских походах 1687 и 1689 годов, неудачей закончился первый Азовский поход против турецкой крепости Азов в 1695 году: «Понеже всем есть известно, коим образом отец наш, блаженныя и вечнодостойныя памяти, в 1647 году (ошибка Петра, правильно: в 1633-1634 годах, то есть во времена царствования его деда, Михаила Федоровича. – Е. А.) начал регулярное войско употреблять и Устав воинский издан был. Итако, войско в таком добром порядке учреждено было, что славные дела в Польше показаны, и едва не все Польское королевство завоевано было. Так крупно и с шведами война ведена была. Но потом оное не токмо умножено при растущем в науке свете, но едва и не весьма оставлено, и тако что последовало потом? не точию с регулярными народы, но и с варвары, что ни против кого стоять могли, яко о том свежая память есть (что чинилось при Чигирине и Крымских походах, умалчивая старее) и не только тогда, но и гораздо недавно, как с турками при Азове, так и с начала сея войны при Нарве». Петр понял причину хронических поражений армии, увидел, что необходимо изменить саму основу, на которой зиждилась военная организация. В своей основе полки «новоманирного строя» являлись разновидностью поместного войска, новым побегом на старом дереве. Как известно, поместное войско, получившее особое развитие с XVI века, служило, как тогда говорили, «с земли», то есть с тех земельных владений (поместий), которые представлялись служилому человеку во временное (на срок службы) держание. По первому призыву государя служилый человек, помещик, был обязан – под страхом конфискации поместья – явиться на смотр или войну полностью вооруженным и экипированным. Помещики, владевшие населенными имениями, должны были привести с собой отряд вспомогательных сил из холопов, то есть явиться, как писали тогда, «конно, людно и оружно». Так вот, поместная система содержания воинского контингента полностью распространялась и на солдат «новоманирных» полков, которые набирались из служилых людей разных категорий, в том числе из дворян. Офицеры и солдаты «новоманирных» полков служили «с земли», пользовались поместными правами, то есть были помещиками. Во второй половине XVII века поместная форма землевладения под воздействием многих факторов, и прежде всего развития крепостного права, эволюционировала в сторону сближения поместья – временного держания – с вотчиной – родовой, наследственной собственностью. Развитие этой тенденции завершилось экономическим и законодательным слиянием вотчины и поместья в неотчуждаемую помещичью собственность – основу помещичьего землевладения. В военном смысле эта эволюция означала утрату поместной системой, как основным видом обеспечения воинского труда, своей гибкости, эффективности. Служение «с земли», ввиду закрепления поместий за владельцем, превратилось в фикцию. Все это вело к соответствующему упадку вооруженных сил, который становился очевидным многим.

Знамя Преображенского полка в 1701 г. С рисунка, находящегося в «Описании одежд и вооружения русских войск».

У Петра не было сомнений, каким путем нужно идти. В упомянутом предисловии к «Уставу воинскому» 1716 года после описания хронических неудач в войнах второй половины XVII века он отмечает: «Но потом, когда войско распорядили, то какие великие прогрессы с помощию Вышняго учинили, над каким славным и регулярным народом. И тако всяк может рассудить, что не от чего иного то последовало, токмо от добраго порядку, ибо всебеспорядочный варварской обычай смеху есть достойный и никакого добра из онаго ожидать возможно. Того ради, будучи в сем деле самовидцы обоим, за благо изобрели сию книгу Воинский устав учинить, дабы всякой чин знал свою должность и обязан был своим званием, и неведением не отговаривался, еже чрез собственный наш труд собрано и умножено».

Именно в отсутствии «распоряжения» – четкой организации, «регулярства» (понятие, охватывающее и выражающее смысл и цель реформы армии) – Петр видел причину неудач русской армии в XVII веке, а также под Нарвой. Следует отметить, что на путь «регулярства» он встал задолго до войны со шведами. Как известно, в 1687 году 15-летний Петр создал два «потешных» соединения, которые стали полками – Преображенским и Семеновским (по названию дворцовых сел, где они размещались), в которых служили дворянские дети и царские слуги. Без сомнения, для Петра и его сподвижников служба в «потешных» стала той бесценной воинской школой, которая дала юному царю первоначальное военное образование и развила те природные данные, которые сделали его выдающимся полководцем и реформатором военного дела. По методам и приемам подготовки «потешные» полки, основанные на «регулярной», базе, стали прообразом той армии, которую начал создавать Петр накануне и особенно в первоначальный период войны со Швецией.

Сигналом к созданию регулярных полков как основных послужил роспуск в 1699 году стрелецких полков после подавления их последнего бунта в 1698 году. В указах Петра и других постановлениях правительства за 1699 год отчетливо прослеживается целая программа создания новой армии на принципах, существенно отличных от тех, на которых строилась армия XVII века. Для формирования новых полков было выбрано два способа: прием желающих – волонтеров, – как тогда говорили, в «вольницу», а также набор «даточных». В «вольницу» принимались все желающие, исключая крестьян, тянущих тягло, то есть платящих государственные налоги. В числе вольных могли оказаться, согласно указам царя, «дети боярские, и из недорослей, и казачьих, и стрелецких детей, и братью, и племянников, и захребетников, и из иных всяких чинов, и из наемных работных людей, которые ходят на судах, опричь отставных московских полков стрельцов, а с пашни тяглых крестьян отнюдь не имать». «Даточные» – это в своей основе те вооруженные холопы, которые ранее вместе со своими хозяевами-помещиками выходили на смотр или войну в соответствии с устанавливаемыми пропорциями, например помещик должен был выставить вооруженными не менее чем по одному воину с каждых двадцати дворов своего поместья. Теперь набор вольных и «даточных» (эта вообще-то привычная для XVII века практика) приобрел иной характер, будучи изменен в корне: волонтеры не определялись в солдатские полки старого, поместного типа, а «даточные» уже не служили, как раньше, во вспомогательных войсках – все они становились «правильными» солдатами регулярных полков. Их обучали по новым уставам и полностью содержали на средства государства, причем они становились пожизненными военнослужащими, которых не распускали после войны по домам.

С 1705 года правительство делает следующий шаг: прекращает прием в «вольницу» и переходит к набору так называемых «рекрут» непосредственно с крестьянского населения, чего не было раньше. Это было вызвано острой нехваткой людей в армии, потребности которой уже не могли удовлетворяться за счет волонтеров и «даточных». Источник был поистине неисчерпаем. Как оказалось впоследствии, в 1705 году была создана необычайно устойчивая система обеспечения вооруженных сил людьми, система, которая просуществовала практически без изменений до 1874 года, то есть почти 170 лет! Причина такой устойчивости заключалась в том, что рекрутская система полностью отвечала особенностям социальной и экономической структуры страны. Рекрутская повинность и крепостнические отношения – это две стороны одной медали. На армию, где дворянин – офицер, а вчерашний крестьянин – солдат, крепостническая система накладывала, несмотря на принципиальное различие поместья и армейского полка, свой неизгладимый отпечаток. Важно отметить, что рекрутская повинность не была индивидуальной, подобно всеобщей воинской повинности, а имела архаичный общинный характер, включая круговую поруку, очередность и т. д. Естественно, что, отражая крепостнические отношения в стране, рекрутчина – а именно так называлась повинность в народе – просуществовала до тех пор, пока не начали рушиться все остальные институты крепостного строя.

Как и крепостничество, рекрутчина вызывала постоянное сопротивление в народе. Крестьяне, ставшие рекрутами, навсегда прощались с родными, и о них горевали, как об умерших. Документы свидетельствуют, что для этого были основания. Тяжелейшие испытания начинались с первых шагов рекрута. Чтобы воспрепятствовать побегам, рекрутов заковывали в колодки, как преступников. «Станции» – места сосредоточения рекрутов перед отправкой в армию, в которых их содержали месяцами, – мало отличались от тюрем.

Чтобы предотвратить побеги, власти шли на разные ухищрения. Одним из них была традиционная круговая порука: все жители деревни или родственники несли ответственность за отправленного рекрута своим имуществом и даже свободой.

Если рекрутская система комплектования сложилась в течение пяти лет, то устройство всей армии вырабатывалось примерно лет десять, вплоть до Полтавы, когда Петр окончательно убедился в правильности выбранных им решений. Основу армии составляла пехота. Наряду с пехотными полками были созданы гренадерские полки, солдаты которых, помимо обычного вооружения, были оснащены гранатами. Не меньшие изменения претерпела кавалерия. Она состояла из драгунских полков, укомплектованных кавалеристами, которые были обучены ведению боя в пешем строю. В 1720 году Россия могла выставить 79 тысяч штыков пехоты и 42 тысячи сабель кавалерии.

Гордостью русской армии стала быстро восстановленная после нарвского поражения артиллерия, делившаяся на полковую, полевую (108 орудий) и осадную (360 тяжелых орудий). К артиллерии были приписаны и созданные Петром инженерные части. Кроме того, в России появились гарнизонные войска, размещенные в многочисленных крепостях. В 1720 году их было не меньше 68 тысяч человек. Наряду с использованием традиционных для дореформенной армии иррегулярных (то есть нестроевых) сил казаков, татар, башкир и других «инородцев», численность которых достигала 40-70 тысяч сабель, в 1720-х годах была создана так называемая «ландмилиция» (территориальные войска, набираемые на время) из живших на юге однодворцев. Они сторожили опасные южные границы. Детально и глубоко была разработана Петром система организации и управления армией. В течение первой четверти XVIII века были созданы центральные учреждения, ведавшие нуждами армии: Военный, Адмиралтейский, Провиантский приказы, на смену которым в 1718-1719 годах пришли Военная и Адмиралтейская коллегии. Высшей тактической единицей, как и раньше, оставался полк. Полки объединялись в бригады, бригады – в дивизии.

Действия армии направлялись ее мозгом – полевым (главным, генеральным) штабом во главе с команующим, обычно – генерал-фельдмаршалом. Было введено, согласно европейской практике, командование отдельными родами войск: пехотой командовал генерал от инфантерии, кавалерией – генерал от кавалерии, артиллерией – генерал-фельдцейхмейстер. Непременным атрибутом управления армией было функционирование Военного совета – совещания всех высших генералов по важнейшим вопросам ведения военных действий.

Адмирал Крюйс. С голландской гравюры Кнюйна .

Анализируя причины нарвского поражения, Петр отметил в своем «Журнале»: «Искусство ниже вида», то есть крайне неудовлетворительное состояние боевой подготовки войск и искусства ведения военных действий. Действительно, почему, зная о приближении шведов, русская армия не вышла из палисадов, построенных вокруг осажденной Нарвы, и не встретила противника в полевом сражении, где численное превосходство было на стороне русских войск? Дело не в нерешительности командования, а в том, что русские войска XVII века не привыкли воевать в поле, стремились зацепиться за какую-нибудь высоту, укрепив ее, или вести сражения за подвижной стеной «гуляй-города», или, попросту, укрепленного обоза. Тем самым инициатива изначально передавалась в руки противника. Именно так, по старинке, действовали русские военачальники и под Нарвой. Петр быстро понял порочность и бесперспективность такой военной концепции. При нем происходит стремительная перестройка стратегических и тактических основ русского военного искусства. Главной целью военных действий для Петра становится не взятие крепостей противника (как это было раньше), а нанесение поражения армии противника в непосредственном быстротечном контакте – бою, сражении. При этом Петр, взвешивая все слабые и сильные стороны и противника, и свои, умел поступать осторожно, наверняка, с огромным запасом прочности, как это было, например, под Полтавой. Движение масс пехоты согласовывалось с действиями артиллерии и конницы, при этом сама кавалерия драгунского типа (то есть обученная пешему строю) обладала возможностью действовать самостоятельно, осуществлять операции стратегического масштаба.

Петр придерживался принципа: «Нужно есть сочинять армию свою, смотря неприятельской силы, или онаго намерения, дабы его во всех делах упреждать и всячески искать неприятеля опровергнуть».

Соответственно новым стратегическим и тактическим принципам была изменена концепция подготовки войск к боевым действиям. На смену прежним смотрам раз в год, редким учебным стрельбам приходит постоянная военная подготовка, которая не заканчивалась с превращением рекрута в «правильного» солдата. Эта подготовка была ориентирована на активные военные действия. В ней мы видим сочетание одиночного и группового обучения с доведением до необходимого автоматизма различного рода перестроений роты, батальона, полка, что обеспечивало мобильность и эффективность маневрирования на поле боя. Здесь и обучение согласованному и меткому ведению огня, умелому сочетанию его со штыковыми ударами. Здесь и четкое управление боем со стороны офицеров, которое было построено на сочетании беспрекословной исполнительности и необходимой самостоятельности. Как реально выглядела такая подготовка, можно увидеть на страницах петровского «Учреждения к бою», где обобщались результаты нескольких лет боевой практики Петра и его армии: «Понеже известно есть, что старых солдат не надлежит уже той экцерциции больше обучати, которая для рекрута учинена, ибо они тот градус уже миновали, но надлежит непрестанно тому обучать, как в бою поступать, то есть справною и не спешною стрельбою, добрым прицеливанием, справными швенкелями, отступлением и наступлением, тянутьем линий, захватываньем и неприятеля фланки, сикундированием едины другим и прочие обороты и подвиги воинские, чему всему мать есть безконфузство, ибо кто его не блюдет, тот всегда без прекословия потеряет, ибо сие едино войски возвышает и низвергает, чего всякому офицеру паче живота своего хранить достоин. Ибо ежели он свой живот, нерадением дела своего или бегством спасти похочет, то после на безчестной виселице оное погубит, и для того надлежит, чтоб каждый капитан и протчие офицеры каждый своею ротою командовали, а не на майора смотрели во всем, а сами ничего не делали, ибо каждому баталионом командующему надлежит перед баталионом по тех мест быть, пока до мест приведет, отколь стрелять, и потом тотчас ехать назад и приказывать о первом залпе только, протчую же стрельбу каждый капитан (или командующий ротой) да управляет; командующему же баталионом надлежит подле самой задней шеренги ездить непрестанно от конца до конца своего баталиона и смотреть, дабы все исправно было и для того удобнее всем штаб-офицерам на лошадях быть».

Из приведенного отрывка хорошо видно, что в основе тактического обучения войск Петра лежали не одни чисто технические приемы, но и воспитание ответственности, инициативы, сознательной дисциплины, то есть всего того, без чего не может существовать армия. Особое значение в этих условиях приобретали воинские уставы, регламенты – одним словом, кодекс военного права. Петр уделял их составлению много внимания, видя в них основу жизни армии, да и всего общества. На смену «Учению и хитрости ратного строю» Алексея Михайловича в начале XVIII века пришли новые уставы: «Строевое положение», «Учреждение к бою» и др. В 1716 году был издан знаменитый «Устав воинский», которым определялись не только организация и устройство армии, обязанности военнослужащих, основы строевой и полевой службы, но и военно-уголовные, административные законы. Можно говорить о сильном влиянии на «Устав воинский» военного законодательства Швеции, Франции, Австрии, Дании, переработанного, дополненного в соответствии с условиями России, в зависимости от опыта Петра как полководца, организатора военного дела. Принятая при Петре присяга, как и другие военные законы, четко определяла принципы службы, шире – служения петровского солдата. Это последовательно проводимая иерархия, строгое подчинение воинской дисциплине и приказу вышестоящего, богобоязнь и законопослушание. Никогда ранее в России с такой полнотой, последовательностью и целеустремленностью эти принципы не формулировались и не проводились в жизнь. Военное законодательство не привлекало бы столько внимания, если бы оно было отражением взглядов Петра только на войсковую структуру и отношения в армии. В военных законах петровской поры нашли яркое выражение общегосударственные идеи Петра, отразилась его идеологическая концепция. В этом смысле Петр следовал известной традиции, существовавшей в Европе. Справедливыми кажутся наблюдения П. О. Бобровского о совпадении идей Петра с идеями шведского короля Густава III Адольфа (1594-1632 гг.), выдающегося полководца и реформатора. Речь идет о стремлении обоих уйти от примитивной жестокости как единственной формы обращения с солдатом, о желании не превращать этого солдата в марширующую машину, воспитывать с помощью армии добрые нравы, просвещать, бороться с нелепыми суевериями. В полной мере влияние этих, несомненно передовых, идей нашло выражение в петровском «Уставе воинском», составленном под сильным влиянием военных законов Густава-Адольфа. Иерархичность, субординация – становой хребет отношений в армии. Но не только это. Командир – не просто старший по чину, которому надлежит беспрекословно подчиняться. Он – олицетворение чего-то большего, чем воинское начальство. Сам он должен удовлетворять весьма высоким требованиям, как профессиональным, так и общечеловеческим. Глава 10-я «Устава воинского», называемая «О генерале-фельдмаршале и о всяком аншефте», утверждает как закон следующее:

«Генерал-фельдмаршал, или аншефт – есть командующий главный генерал в войске. Его ордер и повеление в войске должны все почитать, понеже вся армия и настоящее намерение от государя своего ему вручено. Его чин такой, чтоб был не точию муж великаго искусства и храбрости, но и добраго кондуита (сиречь всякой годности) котораго бы квалитеты (или качества) с добродеянием и благочестивою справедливостью связаны были. Ибо храбрость его неприятелю страх творит, искусство его подвизает людей на него твердо уповать и о виктории и благосостоянии весьма обнадеживанным быть. Добрые его кондуиты возбуждают послушание и умножают сильно ауторитет или власть его с учтивостью, которую отдавать ему все должны. Прозорливый его кондуит л заботливое попечение содерживает всю армию и творит ее счастливу в бою. Добродеяние его и справедливость привлекают к себе все сердца всея армии, как офицеров, так к рядовых. Зане ему надлежит жалобы их и доношения добровольно слушать, добрыя их дела похвалить, а за оныя воздавать, за худыя же накрепко и со усердием наказывать, чтоб он всякому возлюблен и страшен был». Выразительна и символична не только последняя фраза, но и весь текст. Хотя речь в нем идет об армии, но он далеко уводит нас от плаца и казармы. Суть в том, что Петр видел в армии, армейской структуре, армейских отношениях образец для всего общества. Петр испытывал искреннее желание «поправить» общество, распространив на него так легко формулируемые в виде артикулов и так легко осуществляемые на армейском плацу нормы армейской жизни. Четкая организация армии, ясно очерченный круг обязанностей начальников и подчиненных, отношения чинопочитания на основе строгой дисциплины и единомыслия – все это, казалось, так легко перенести на все общество. Вот почему приведенный выше документ следует рассматривать не только как чисто военный. В сущности, он содержит требования, обязательные для применения к любому начальствующему лицу. А недостатки, пороки? Конечно, они были, и Петр выделяет из них два главных. Первым является банальное «сребролюбие», под которым понималось взяточничество, вымогательство и другие незаконные формы обогащения должностного лица: «И понеже корень всему злу есть сребролюбие, того для всяк командующий аншефт должен блюсти себя от лихоимства и не точию блюсти, но и других от онаго жестоко унимать и довольствоваться определенным, ибо многие интересы государственные чрез сие зло потеряны бывают. Ибо такой командир, который лакомство великое имеет немного лучше изменника почтен быти может, понеже онаго неприятель (хотя оный и верен) посторонним образом подарить и с прямаго пути свести легко может. Того ради, всякому командиру надлежит сие непрестанно в памяти иметь и от онаго блюстися, ибо может таковым богатством легко смерть или безчестное житие купить».

Вторым пороком, по мысли Петра, является «похлебство», то есть поблажка, попустительство: «Еще же другое зло случается равное вышеописанному, то есть похлебство, ибо оное многое не только за худое дело, но за добродетель вменяют, ставя в милосердие, еже винных легко судить или по случаю иных и весьма свободных от суда иметь, дабы тем от людей любовь получить. Но таковый храмину свою на песке созидает без твердого основания и всегда готова к падению. Понеже ничто так людей ко злу не приводит, как слабая команда, которой пример суть дети в воле, без наказания и страха возращенные, которые обыкновенно в беды впадают, но случается после, что и родителям пагубу приносят. Тако и в войске командующие суть отцом оных, которых надлежит любить, снабдевать, а за прегрешения наказывать. А когда послабит, то тем по времяни вне послушания оных приведет и из добрых злых сочинит и нерадетельных и в своем звании оплошных, и тако сам себе гроб ископает, и государству бедство приключит, чего такожде всякому командующему весьма отгребатися и яко смертнаго страха опасатися надлежит».

Из приведенной цитаты хорошо видно, что как существенный порок осуждается не попустительство из корыстных или каких-либо иных неблаговидных целей, а вообще всякое попустительство, ибо «ничто так людей ко злу не приводит, как слабая команда».

И опять же в подобных нормах военного кодекса отчетливо видны общие принципы подхода Петра ко всякому исполнению человеком, состоящим на службе, своего долга. Суть этих принципов – беспрекословное подчинение начальнику и строгое соблюдение предписанного сверху порядка.

Создание регулярной армии было частью задачи, которую ставил перед собой Петр, получив нарвский урок. Заняв Ингрию уже в первые годы войны, он сразу оценил значение ее водных бассейнов и путей и соответственно выдающуюся роль, которую может сыграть здесь военно-морская сила. Важно и то, что Петр не мыслил без флота могущества своего государства, не представлял без кораблей своей жизни. Создание флота было для него первейшим долгом после создания армии, естественным продолжением дела, некогда начатого его отцом, царем Алексеем Михайловичем, при котором в Дединове на Оке был спущен на воду первый русский корабль «Орел». Все эти чувства хорошо отражены в преамбуле Морского устава 1720 года: «Учиня Устаф Воинской Сухова пути, ныне, с помощию божиею, приступаем к Морскому, которое також прежде сего начинаемо было, а именно, при блаженной и вечно достойной памяти отца нашего для мореплавания на Касписком море, но тогда чего ради тому не исполнитца и на нас сие бремя вышняго правителя возложить изволила, оное оставляем непостижимым судьбам его. И понеже сие дело необходимо нужное есть государству (по оной присловице что всякой потентат, которой едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а которой и флот имеет, обе руки имеет), того ради сей Воинской Морской устаф учинили…»

Ботик Петра Великого. Левый борт. А. Ф. Зубов по рисунку И. П. Зарудного. 1722 г.

Строительство, содержание и использование военно-морских сил было всегда весьма сложным и дорогостоящим общегосударственным делом, которое, применительно к России конца XVII – начала XVIII века, можно сравнить, без особой натяжки, с современными космическими программами. Мало было построить или купить стоивший целое состояние корабль, нужно было иметь разветвленную инфраструктуру, обеспечивавшую флот всем необходимым, начиная с гвоздей и кончая опытными флотоводцами. Множество заводов – лесопильных, парусных, канатных, металлургических и иных – работали на нужды флота. Гавани и портовые сооружения, учебные заведения, цейхгаузы и, наконец, мощная кораблестроительная промышленность – все это только и могло по-настоящему вдохнуть жизнь в понятие «военно-морской флот». Необходимо отдать должное Петру, прекрасно это осознававшему, обладавшему редкостным организаторским талантом и энергией. Без преувеличения можно сказать, что морское дело, начиная с проектирования корабля и заканчивая высокой наукой мореплавания и морского боя, было его любимым делом. Беря плотницкий топор или секстант, Петр, по-видимому, находил в этих занятиях отдохновение души; ощущал надежную ясность и простоту корабельных конструкций, послушное подчинение его воле громады, несущей на себе сотни людей и десятки пушек, так похожей на страну, у руля которой ему было суждено стоять.

Строительство петровского флота, как известно, началось в Воронеже в 1695-1696 годах. Здесь после неудачи первого Азовского похода были собраны значительные силы нанятых в Голландии, Англии и Венеции корабельных мастеров, русских плотников и рабочих, которые в крайне сжатые сроки построили большое количество галер и других судов. Уже 3 мая 1696 года Петр с гордостью сообщал в Москву Андрею Виниусу: «Сегодня с осмью галерами в путь свой пошли, где я от господина адмирала (Лефорта. – Е. А.) учинен есмь камандором». Всего на воронежских верфях до 1702 года было построено 28 кораблей, 23 галеры и много мелких судов. Строительство кораблей продолжалось и позже, вплоть до отдачи туркам Азова и Таганрога в 1712 году, когда часть кораблей Азовского флота была уничтожена, а часть – продана туркам. Но к этому времени Азовский флот не был единственным флотом России. Уже десять лет на берегах рек Балтийского бассейна активно строились корабли.

Как и в Воронеже, опыт которого был, конечно, учтен, строительство флота на Балтике велось форсированными темпами. Начало ему было положено в 1702 году основанием верфи на реке Сясь. В 1703 году на Свири возникла знаменитая Олонецкая верфь, одна из самых крупных, с которой успешно соперничала лишь основанная чуть позже Петербургская верфь. Всего в петровский период было построено не менее 1104 кораблей и иных судов, причем львиная доля – на Петербургской и Олонецкой верфях – 386 судов, из которых 45 линейных кораблей. Эти цифры отражают колоссальные успехи кораблестроения за 20 с небольшим лет. По мнению историков кораблестроения, сам Петр был незаурядным кораблестроителем, предложившим много новых технических решений, начиная с проектирования и заканчивая использованием морских судов. Любопытно, что, стремясь добиться непрерывной работы верфей в течение года, Петр предложил спускать корабли даже зимой – в специально подготовленную для этого прорубь. С годами рос опыт царя-кораблестроителя. Начав с проектирования и строительства яхт и шняв, Петр закончил проектом и закладкой 100-пушечного корабля. Образцовым стал спроектированный им 64-пушечный корабль «Ингерманланд», построенный Р. Козинцем в 1715 году. Одновременно со строительством кораблей в Петербурге и Кронштадте создавались мощные военно-морские базы, дополненные базой в Эстляндии (Рогервик; ныне Палтийски). В Кронштадте строилась уникальная система каналов и шлюзов, которая позволяла беспрепятственно ремонтировать, вооружать и даже хранить в межсезонье на берегу огромные корабли.

Петр не ограничивался строительством кораблей. Они также покупались за границей и перегонялись в Петербург. Так, за 1711-1714 годы было куплено и переведено в Россию 16 линейных кораблей. Петровское время стало расцветом галерного флота, известного с античных времен. Петр правильно оценил его значение для борьбы с противником в мелководных шхерах Финского и Ботнического заливов. Здесь особенно пригодился опыт венецианских кораблестроителей, накопленный в течение столетий морских войн в Адриатике и на Эгейском море.

Ко времени Гангутского сражения 1714 года Петр в основном выполнил задачу по созданию морского щита Петербурга – флот насчитывал 22 корабля, 5 фрегатов и множество мелких судов. Назвать этот флот совершенным, конечно, нельзя: корабли были весьма разнотипны, строились из сырого леса (и потому оказывались недолговечными), плохо маневрировали, экипажи были слабо подготовлены. Не случайно во время Гангутской операции вся тяжесть военных действий на море легла на галерный флот, избегавший, благодаря своей подвижности и мелкой осадке, встреч с крупными соединениями шведского линейного флота.

Опыт кораблестроения, перспективы военных действий на просторах Балтики непосредственно у берегов Швеции – следствие вытеснения шведов из Финского залива, – как и общие военно-морские амбиции Петра привели к принятию приблизительно в 1714-1715 годах целостной программы увеличения и качественного обновления флота. И эта программа была не только выполнена, но и перевыполнена к концу царствования Петра: число кораблей с 1715 по 1724 год увеличилось с 27 до 34, а фрегатов – с 7 до 15. Мощь орудийного залпа флота возросла при этом почти вдвое: всего на борту кораблей вместо прежних 1250 орудий стало 2226. Усиление огневой мощи было связано с появлением на вооружении нового поколения крупных кораблей, среди которых выделялись 96-пушечный «Фридрихштадт», 90-пушечные «Лесное» и «Гангут», а также три корабля, имевшие по 88 пушек. Для сравнения отмечу, что среднее количество орудий на кораблях русского флота в 1715 году не превышало 54. То, что флот России превосходил шведский, стало очевидно уже во второй половине Северной войны. Но, забегая вперед, скажем, что после того, как наметился перелом в пользу России, Петр не собирался сворачивать военно-морское строительство. Ему, как опытному флотоводцу, было ясно, что русскому флоту далеко до флота «владычицы морей» Великобритании, союзника Швеции: трижды (в 1719-1721 годах) эскадра адмирала Норриса запирала русский флот в гавани. Не исключено, что ответом на это стала закладка Петром в 1723 году 100-пушечного корабля, получившего впоследствии название «Петр I и II». По-видимому, этот гигантский по тем временам корабль (историки кораблестроения характеризуют его как первый в мире корабль такого типа) должен был начать собой новое поколение кораблей, которым явно была тесна Балтика.

Адмиралтейство. С гравюры 1716 г.

| |

Здравствуйте уважаемые.
Сегодня, пожалуй, мы с Вами закончим с 4 главой замечательного романа в стихах. Напомню, что в прошлый раз мы остановились с Вами вот тут вот:
Итак...

В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott.
Не хочешь? — поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, а завтра то ж,
И славно зиму проведешь.

Сердится и пить - это 2 времяпровождения до сих пор в топе популярности нашего народа:-) Также как и гонки по льду. Только живую коняшку заменила, как там говорил О. Бендер "стальная лошадка" :-)
Доминик Прадт, а точнее Доминик Жорж Фредерик де Риом де Пролиак дю Фур де Прадт - аббат и духовник Наполеона, автор неплохих мемуаров, ну а W.Scott - это тот самый знаменитый шотландский романист и поэт Вальтер Скотт (1771-1832), которого мы все читал ив юности. Айвенго и все такое:-)) Другой вопрос, почему по английски его имя. Неужто без перевода?

Прямым Онегин Чайльд-Гарольдом
Вдался в задумчивую лень:
Со сна садится в ванну со льдом,
И после, дома целый день,
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра.
Настанет вечер деревенский:
Бильярд оставлен, кий забыт,
Перед камином стол накрыт,
Евгений ждет: вот едет Ленский
На тройке чалых лошадей;
Давай обедать поскорей!

Что мы узнаем из этого отрывка? Что Евгений любит Батифон (такая разновидность бильярдной игры) и еще ледяную ванную. Насколько я понимаю, это автобиографично, ибо Пушкин сам сие практиковал.

Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей не мало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых снов!

Но изменяет пеной шумной
Оно желудку моему,
И я Бордо благоразумный
Уж нынче предпочел ему.
К Аи я больше не способен;
Аи любовнице подобен
Блестящей, ветреной, живой,
И своенравной, и пустой...
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который, в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!

Ну поехали:-))) Просто какая-то реальная Ода алкоголю:-) "Вдова Клико" и "Моэт и Шандон" - это сорта шампанского (о них и о многих других, мы, кстати, оговорим в пятницу. так что - не пропустите:-)) Аи - это такой небольшой городок в Шампани, один из центров возделывания игристых вин. Ну а сам автор предпочитает "тихое" бордосское:-))) И я его прекрасно понимаю. О Бордо чуть-чуть мы с Вами говорили вот тут вот:
Ну а Ипокрена - это источник поэтического вдохновения в Древней Греции:-)

Огонь потух; едва золою
Подернут уголь золотой;
Едва заметною струею
Виется пар, и теплотой
Камин чуть дышит. Дым из трубок
В трубу уходит. Светлый кубок
Еще шипит среди стола.
Вечерняя находит мгла...
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки,
А почему, не вижу я.)
Теперь беседуют друзья:

Ээх....как красиво описаны посиделки правильные. очень четко и хорошо:-))) Ну а Пора меж волка и собаки… - это так иногда называют ранние сумерки. В 8 часов вечера примерно. Но вернемся к повествованию...

«Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?»
— Налей еще мне полстакана...
Довольно, милый... Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот... какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван.—

О чем еще могут поговорить 2 здоровых половозрелых мужчины? Ну конечно о женской....эээ...душе:-)))

«Я?» — Да, Татьяны именины
В субботу. Оленька и мать
Велели звать, и нет причины
Тебе на зов не приезжать.—
«Но куча будет там народу
И всякого такого сброду...»
— И, никого, уверен я!
Кто будет там? своя семья.
Поедем, сделай одолженье!
Ну, что ж?—«Согласен».—Как ты мил!-
При сих словах он осушил
Стакан, соседке приношенье,
Потом разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!

Он весел был. Чрез две недели
Назначен был счастливый срок.
И тайна брачныя постели,
И сладостный любви венок
Его восторгов ожидали.
Гимена хлопоты, печали,
Зевоты хладная чреда
Ему не снились никогда.
Меж тем как мы, враги Гимена,
В домашней жизни зрим один
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена...
Мой бедный Ленский, сердцем он
Для оной жизни был рожден.

Ну Гимен, как Вы уже догадались - это Гименей - бог брака и брачных отношений. Лафонтен здесь это не известный всем французский баснеписец, а другой - Август Лафонтен (1759-1831) — третьестепенный немецкий романист, пользовавшийся в конце XVIII в. успехом и бывший популярным. Но мне не дает покоя вопрос - что за сладостный любви венок , а? Это то, о чем я подумал, мои маленькие испорченные друзья? :-)))) Как считаете?

Он был любим... по крайней мере
Так думал он, и был счастлив.
Стократ блажен, кто предан вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник па ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто все предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил!

На этом все! Мы с Вами "добили" 4 главу. Но лучшее, как водится, впереди:-))
Продолжение следует...
Приятного времени суток.