В 1274 году на соборе в Лионе византийский император Михаил VIII Палеолог, для того чтобы укрепить свое шаткое военно-политическое положение, заключил унию с Ватиканом. Его православные подданные, особенно монашествующие, отрицательно восприняли этот шаг. В 1276 году латиняне высадились на Святой Горе Афон, чтобы огнем и мечем принудить святогорских монахов к унии. В это время один отшельник монастыря Зограф, читавший акафист перед чудотворной иконой Божией Матери «Акафистная», вдруг услышал чудный глас: «Старче, скажи игумену, что идут злые люди, враги Моего Сына и Мои враги . Пусть в монастыре останутся только те, кто твердо может сохранить веру » . Старец поспешил в Зограф и предупредил игумена и братию. Многие монахи воспользовались предупреждением и скрылись, а наиболее сильные духом в числе двадцати шести остались и приняли мученическую смерть за Христа от еретиков папистов . Память 26-ти Зографских мучеников Церковь отмечает 11 октября.

В этой истории обращают на себя внимание слова Пресвятой Богородицы о католиках – «враги Моего Сына и Мои враги». Нам, сегодняшним христианам, не следует забывать их, особенно теперь, когда некоторые православные (?!) иерархи призывают к объединению с папистами.

Так, председатель Синодального отдела по церковной благотворительности выступая в конце ноября 2013 года в Варшаве на конференции «Будущее христианства в Европе: роль Церквей и народов Польши и России», заявил: «Сегодня в результате политических и социальных перемен, произошедших в конце XX века, наши Церкви получили возможность свободно исповедовать Христианство. И хотя мы не можем объединиться в Таинствах, мы можем объединиться в добрых делах».

Но какие добрые дела могут быть у врагов Господа и Его Пречистой Матери? И как мы можем с ними объединяться? Если мы объединимся с врагами Божиими, то тем самым отделимся от Бога и сами станем Его врагами. Тут явно ошибочное, необдуманное высказывание. С врагами Божиими никакое объединение невозможно, а следовательно и недопустимо!

Папизм с самого начала своего возникновения в 1054 году однозначно оценивался Церковью Христовой как ересь. Как еретики паписты были преданы анафеме на Поместных Соборах 1054 года при Святейших Патриархах Константинопольских Михаиле Керулларии и Григории II (1283-1289), при императорах Алексии, Иоанне, Мануиле Комниных (XI-XII вв.), а также на Поместных Соборах Русской и Молдовлахийской Церквей. Их лжеучение было осуждено Константинопольскими Соборами 1341 и 1351 годов, после чего соборные постановления утвердили и одобрили все Поместные Церкви. Например, они были приняты Русской Православной Церковью, возглавляемой святителем Алексием, митрополитом Московским. С той поры в день Торжества Православия возглашалась анафема латинствующим лжеучителям, отметающим благодать Божию.
Еретиками папистов единогласно признавали и Святые Отцы, как древние, так и новые. «Множеством ересей своих они (латиняне)всю землю обезчестили, — писал один из основателей русского монашества преподобный Феодосии Печерский (IX в.). — Нет жизни вечной в вере латинской».
А вот свидетельство святителя Марка Ефесского (XV в.): «Мы отторгли от себя латинян не по какой иной причине, кроме той, что они еретики. Поэтому совершенно неправильно объединяться с ними».
Святой Отец XVI века преподобный Максим Грек писал: «Я в своих сочинениях обличаю всякую латинскую ересь и всякую хулу иудейскую и языческую».
Возобновитель русского старчества преподобный Паисий (Величковский) (XVIII в.) говорил о папизме, что оно «пало в бездну ересей и заблуждений и лежит в них без всякой надежды восстания».
Отец современного монашества святитель Игнатий (Брянчанинов), живший в XIX веке, учил: «Папизм - так называется ересь, объявшая Запад, от которой произошли, как от древа ветви, различные протестантские учения. Папизм присваивает папе свойства Христа и тем отвергает Христа. Некоторые западные писатели почти явно произнесли это отречение, сказав, что гораздо менее грех - отречение от Христа, нежели отречение от папы. Папа есть идол папистов, он - божество их. По причине этого ужасного заблуждения благодать Божия отступила от папистов, они преданы самим себе и сатане - изобретателю и отцу всех ересей, в числе прочих и папизма».
Младший современник святителя преподобный Амвросий Оптинский также говорил о папизме, как о ереси: «Православная Восточная Церковь от времен апостольских и доселе соблюдает неизменными и неповрежденными от нововведений как учение евангельское и апостольское, так и предание святых отцов и постановления Вселенских Соборов. Римская же церковь давно уклонилась в ересь и нововведение».
Живший в конце XIX — начале XXвека святой праведный Иоанн Кронштадтский свидетельствовал: «Папы вообразили себя главами Церкви и основанием ее и даже наместниками Христовыми, что нелепо и ни с чем не сообразно. А отсюда все кичение римских пап и их давнишняя претензия на главенство и самовольное управление всею Вселенской Церковью. Ну, уж и натворили папы в своей папской церкви разных фокусов, разных ложных догматов, ведущих к фальши и в вере, и в жизни. Это вполне еретическая церковь».
Таким образом, мы наблюдаем согласие Отцов по данному вопросу, что является гласом Духа Святаго, живущего в них.
Однако находятся иерархи, называющие себя православными, но дерзающие противиться Духу Святому и Церкви Христовой. По свидетельству некоторых «деятелей» после второго Ватиканского собора произошли серьезные сдвиги в отношениях между православными и католиками как на общеправославном уровне, так и в двусторонних отношениях. В 60-70-е годы были начаты собеседования с целью подготовки полномасштабного богословского диалога между православными и католиками. Официально такой диалог был открыт в 1980 году, и ведется он до сих пор. «Само вступление православных в диалог означал мораторий на использование термина «ересь», «еретик» в отношении Католической Церкви, − отметил деятель – Мы взаимно отказались от классификации друг друга в качестве еретиков».
Таким образом, некоторые лица отказались от святоотеческого термина «ересь» в отношении папизма, чем поставили себя в ряд противников Духа Святаго и Церкви Божией. Это ошибочное учение является их частным мнением, не имеющим ничего общего с православным учением о ереси папизма.

еЧТЕК ОБ ЖТПОФЕ

(пФЛТПЧЕООП, ЛБЛ ОБ ЙУРПЧЕДЙ)

дП ЧПКОЩ, ЧПУРЙФБООЩК ЫЛПМПК, ЛПНУПНПМПН, УТЕДУФЧБНЙ НБУУПЧПК ЙОЖПТНБГЙЙ Ч ДХИЕ ЙОФЕТОБГЙПОБМЙЪНБ, П УЧПЕН ЕЧТЕКУЛПН РТПЙУИПЦДЕОЙЙ С ЪБДХНЩЧБМУС ПЮЕОШ ТЕДЛП. пДОБЛП ОБЮЙОБС У РЕТЧЩИ НЕУСГЕЧ ЧПКОЩ УПЪОБОЙЕ РТЙОБДМЕЦОПУФЙ Л ЬФПНХ «ОЕУФБОДБТФОПНХ» ОБТПДХ НЕОС РПЮФЙ ОЙЛПЗДБ ОЕ РПЛЙДБМП. рТЙЮЙОПК ЬФПНХ УФБМ ВЩУФТП Й ЫЙТПЛП ТБУРТПУФТБОЙЧЫЙКУС ВЩФПЧПК БОФЙУЕНЙФЙЪН. ч УБНЩИ ТБЪМЙЮОЩИ УМПСИ ПВЭЕУФЧБ ЧПУЛТЕУБМЙ НЕЭБОУЛЙЕ РТЕДТБУУХДЛЙ РП РПЧПДХ ЕЧТЕЕЧ, Ч ЙИ БДТЕУ НПЦОП ВЩМП ХУМЩЫБФШ ЕДЛЙЕ УМПЧБ ПУХЦДЕОЙС, ПУЛПТВЙФЕМШОЩЕ РТПЪЧЙЭБ, ОБУНЕЫЛЙ, БОЕЛДПФЩ. ъМПК ЛТЙФЙЛЕ РПДЧЕТЗБМПУШ ЧУЕ, ВПМШЫЕК ЮБУФША НЙЖЙЮЕУЛПЕ ЙМЙ ОБНЕТЕООП РТЕХЧЕМЙЮЕООПЕ, — РТЙЧЕТЦЕООПУФШ ЕЧТЕЕЧ Л «ЪПМПФПНХ ФЕМШГХ», ФПТЗБЫЕУФЧХ, ЦХМШОЙЮЕУФЧХ; ОЕЦЕМБОЙЕ ЦЙФШ ЮЕУФОЩН ФТХДПН; ФТХУПУФШ Й ХЧЙМЙЧБОЙЕ ПФ ЖТПОФБ; ОБЛПОЕГ, УРЕГЙЖЙЮЕУЛЙЕ ЙОФПОБГЙЙ Й ЛБТФБЧПУФШ ТЕЮЙ.

рЩФБСУШ УЕЗПДОС РПОСФШ, РПЮЕНХ Ч РЕТЧЩЕ НЕУСГЩ ЧПКОЩ РТПЙЪПЫМБ ЧУРЩЫЛБ ЬФПЗП ПФЧТБФЙФЕМШОПЗП СЧМЕОЙС, ФБЙЧЫЕЗПУС ТБОЕЕ РПД УРХДПН (ЧП ЧУСЛПН УМХЮБЕ, С ЕЗП ОЕ ЪБНЕЮБМ), РПМБЗБА, ЮФП ВЩМП Л ФПНХ ОЕУЛПМШЛП РПЧПДПЧ.

уТЕДЙ УПФЕО ФЩУСЮ МАДЕК, ВЕЦБЧЫЙИ ОБ ЧПУФПЛ ЙЪ ЪБРБДОЩИ ТЕЗЙПОПЧ УФТБОЩ, ЪОБЮЙФЕМШОХА ЮБУФШ УПУФБЧМСМЙ ЕЧТЕКУЛЙЕ УЕНШЙ. й ЬФП ОЕХДЙЧЙФЕМШОП: ПУФБОШУС ПОЙ ОБ ПЛЛХРЙТПЧБООПК ЪЕНМЕ, ЙИ ПЦЙДБМБ ВЩ ОЕНЙОХЕНБС ЗЙВЕМШ. фБЛ Й РТПЙЪПЫМП У ФЕНЙ ЕЧТЕСНЙ, ЛФП РП ТБЪОЩН РТЙЮЙОБН ОЕ ЬЧБЛХЙТПЧБМУС. уЮБУФМЙЧЩИ ЙУЛМАЮЕОЙК ВЩМП ОЙЮФПЦОП НБМП. лПОЕЮОП, РПЛЙДБМЙ УЧПЙ ДПНБ ОЕ ПДОЙ МЙЫШ ЕЧТЕЙ, ХИПДЙМЙ ПФ ЧТБЗБ ЮМЕОЩ РБТФЙЙ, ТБВПФОЙЛЙ ПТЗБОПЧ ЧМБУФЙ. чНЕУФЕ У ПВПТХДПЧБОЙЕН ЛТХРОЩИ ЪБЧПДПЧ Й ЖБВТЙЛ Ч ВПМЕЕ-НЕОЕЕ ПТЗБОЙЪПЧБООПН РПТСДЛЕ ЬЧБЛХЙТПЧБМЙУШ, ОЕЪБЧЙУЙНП ПФ ЙИ ОБГЙПОБМШОПК РТЙОБДМЕЦОПУФЙ, УПФТХДОЙЛЙ БДНЙОЙУФТБГЙЙ, ЙОЦЕОЕТОП-ФЕИОЙЮЕУЛЙЕ ТБВПФОЙЛЙ, ЛЧБМЙЖЙГЙТПЧБООЩЕ Й ЛБДТПЧЩЕ ТБВПЮЙЕ ЬФЙИ РТЕДРТЙСФЙК, Б ФБЛЦЕ ЮМЕОЩ ЙИ УЕНЕК. й ЧУЕ-ФБЛЙ ОЕ ПВТБФЙФШ ЧОЙНБОЙЕ ОБ ЧЩУПЛЙК РТПГЕОФ ЕЧТЕЕЧ УТЕДЙ ЬЧБЛХЙТПЧБООЩИ ВЩМП ФТХДОП. х НЕУФОЩИ ЦЙФЕМЕК, ДБЦЕ Х ФЕИ, ЛПФПТЩЕ ДП ЬФПЗП ЦЙЧПЗП-ФП ЕЧТЕС ОЕ ЧЙДЕМЙ, Б П ОБТПДЕ ЬФПН ЪОБМЙ МЙЫШ, ЮФП ПОЙ иТЙУФБ ТБУРСМЙ, РТЙ ЧЙДЕ ЧРПМОЕ ЪДПТПЧЩИ РТЙЕЪЦЙИ НХЦЮЙО ЧПЪОЙЛБМБ ЕУФЕУФЧЕООБС, ОБ НПК ЧЪЗМСД, ОЕРТЙСЪОШ: «лБЛ ЦЕ ФБЛ? нПЕЗП НХЦБ (ВТБФБ, УЩОБ, ПФГБ) ЪБВТБМЙ ОБ ЖТПОФ, Б ЬФЙ ЪДЕУШ ТБЪЗХМЙЧБАФ!» вЩМЙ МЙ ПУОПЧБОЙС ДМС ФБЛЙИ УХЦДЕОЙК? уЛБЦХ ПФЛТПЧЕООП — ОЕ ВЕЪ ФПЗП. лПОЕЮОП, НОПЗЙИ ВЕЦЕОГЕЧ У ЪБРБДБ ОЕ ХУРЕМЙ ОБ НЕУФЕ РТЙЪЧБФШ Ч БТНЙА ЙЪ-ЪБ НПМОЙЕОПУОПЗП РТПДЧЙЦЕОЙС ОЕНГЕЧ, ОП Й ВЕЪ ДПУФБФПЮОЩИ ПУОПЧБОЙК ОЕНБМП «ОБЫЕЗП ВТБФБ» УЫЙЧБМПУШ Ч ФЩМХ (УТЕДЙ ФБЛЙИ ВЩМЙ ДЧБ ИПТПЫП ЪОБЛПНЩИ НОЕ ЮЕМПЧЕЛБ, ТБЪОЩНЙ ИЙФТПУФСНЙ ХЧЙМШОХЧЫЙИ ПФ НПВЙМЙЪБГЙЙ). рТБЧДБНЙ Й ОЕРТБЧДБНЙ ЙЪВЕЗБМЙ БТНЙЙ Й УЩОЩ ДТХЗЙИ ОБТПДПЧ, ОП ЪБНЕЮБМЙ Ч РЕТЧХА ПЮЕТЕДШ ЕЧТЕЕЧ: ЮХЦПЕ ЧУЕЗДБ ЧЙДОЕЕ.

рТЙВЩФЙЕ ЪОБЮЙФЕМШОПЗП ЮЙУМБ ЬЧБЛХЙТПЧБООЩИ, ОЕУПНОЕООП, УЛБЪБМПУШ ОБ ХУМПЧЙСИ ЦЙЪОЙ НЕУФОПЗП ОБУЕМЕОЙС. пУФТЕЕ ПЭХЭБМБУШ ОЕИЧБФЛБ РТПДХЛФПЧ РЙФБОЙС, ТЕЪЛП ЧПЪТПУМЙ ГЕОЩ ОБ ТЩОЛБИ. х НОПЗЙИ ХИХДЫЙМЙУШ ЦЙМЙЭОЩЕ ХУМПЧЙС. лПЗП НПЦОП ВЩМП ПВЧЙОЙФШ Ч ЬФПН? лПОЕЮОП, ЬЧБЛХЙТПЧБООЩИ (ЛПФПТЩИ ЛПЕ-ЗДЕ ПВЪЩЧБМЙ «ЧЩЛПЧЩТСООЩНЙ»), Ч РЕТЧХА ПЮЕТЕДШ ЕЧТЕЕЧ. й ЕУМЙ УТЕДЙ ФЕИ РПРБДБМЙУШ ВПЗБФЩЕ МАДЙ, ЧЩЛМБДЩЧБЧЫЙЕ МАВЩЕ УХННЩ ЪБ ОХЦОЩК ЙН ФПЧБТ (ВЩМЙ, ЛПОЕЮОП, Й ФБЛЙЕ), ФП ТБУУЛБЪЩ ПВ ЬФПН УФБОПЧЙМЙУШ ДПУФПСОЙЕН НБУУ. нЙЖЩ П ОЕУНЕФОЩИ ВПЗБФУФЧБИ РТЙЕЪЦЙИ ТБУРТПУФТБОСМЙУШ ОБ ЧУЕИ ЕЧТЕЕЧ, РПДБЧМСАЭЕЕ ВПМШЫЙОУФЧП ЛПФПТЩИ ЖБЛФЙЮЕУЛЙ ЧЕМП ОБ ЮХЦВЙОЕ РПМХОЙЭЕОУЛЙК ПВТБЪ ЦЙЪОЙ.

лПЕ-ЛПНХ ЙЪ НЕУФОЩИ ЦЙФЕМЕК, ОБЧЕТОПЕ, РТЙЫМЙУШ ОЕ РП ДХЫЕ ПВЩЮБЙ Й НБОЕТБ РПЧЕДЕОЙС РТЙВЩЧЫЙИ ЕЧТЕЕЧ Ч ВЩФХ, УРПУПВЩ ЧЕДЕОЙС ДПНБЫОЕЗП ИПЪСКУФЧБ, ДБЦЕ ПУПВЕООПУФЙ ЙИ НЕОА (ОБРТЙНЕТ, РТЙУФТБУФЙЕ Л ЛХТСФЙОЕ).

оБ ПФОПЫЕОЙЕ Л ЬЧБЛХЙТПЧБООЩН Ч ФЩМХ УФТБОЩ НПЗМЙ ФБЛЦЕ РПЧМЙСФШ ПФЗПМПУЛЙ ЗЙФМЕТПЧУЛПК РТПРБЗБОДЩ, ЛПФПТБС ЙЪПВТБЦБМБ ЕЧТЕЕЧ ЛБЛ ЪМЕКЫЙИ ЧТБЗПЧ ЮЕМПЧЕЮЕУФЧБ.

фБЛПЧБ НПС ОЩОЕЫОСС ЧЕТУЙС РТЙЮЙО ФПЗДБЫОЕК ЧУРЩЫЛЙ БОФЙУЕНЙФЙЪНБ Ч ууут, ЛПФПТХА С ЧПУРТЙОЙНБМ ПЮЕОШ ВПМЕЪОЕООП.

* * *

вЩМП ВЩ ОЕУРТБЧЕДМЙЧП ХНПМЮБФШ П ФПН, ЮФП ЪОБЮЙФЕМШОБС, НПЦЕФ ВЩФШ, ДБЦЕ ВПМШЫБС ЮБУФШ НЕУФОЩИ ЦЙФЕМЕК ПФ ЧУЕК ДХЫЙ УПЮХЧУФЧПЧБМБ ЬЧБЛХЙТПЧБООЩН, ВЕУЛПТЩУФОП РПНПЗБМБ ЙН ЧЩЦЙФШ, ДЕМЙМБУШ РПУМЕДОЙН. пДОБЛП ФБЛЙНЙ ВЩМЙ ДБМЕЛП ОЕ ЧУЕ.

* * *

пУПВЕООП ЪБДЕЧБМЙ НПЙ АОПЫЕУЛЙЕ ЮХЧУФЧБ ПУЛПТВЙФЕМШОЩЕ ПВЧЙОЕОЙС ЕЧТЕЕЧ Ч ФТХУПУФЙ Й ХЧЙМЙЧБОЙЙ ПФ ОЕРПУТЕДУФЧЕООПЗП ХЮБУФЙС Ч ВПСИ. оЙЛПЗДБ ОЕ ЪБВХДХ, ЛБЛ ВПМШОП ВЩМП ЧЩУМХЫЙЧБФШ ЗОХУОЩЕ ПУФТПФЩ ОБ ЬФХ ФЕНХ. рПЛБ С ОЕ ПЛБЪБМУС Ч БТНЙЙ, РТЙИПДЙМПУШ, УФЙУОХЧ ЪХВЩ, НПМЮБ УОПУЙФШ РТПЙЪОПУЙНЩЕ Ч НПЕН РТЙУХФУФЧЙЙ ЗБДПУФЙ ФЙРБ «ЧПСЛЙ ЙЪ фБЫЛЕОФБ» ЙМЙ ЧЩУМХЫЙЧБФШ БОЕЛДПФ П тБВЙОПЧЙЮЕ, ЛПФПТЩК ОБ ЧПРТПУ, РПЮЕНХ ПО ОЕ ОБ ЖТПОФЕ, ПФЧЕФЙМ: «б ЕУМЙ НЕОС ФБН ХВШАФ, ЛФП ФПЗДБ ВХДЕФ МАВЙФШ тПДЙОХ?» чЕДШ ОЕ НПЗ С, ЛТЕРЛЙК 19-МЕФОЙК РБТЕОШ, ХРТЕЦДБС ЧПЪНПЦОЩЕ ЧПРТПУЩ, ПРПЧЕЭБФШ МАВПЗП ЧУФТЕЮОПЗП П ФПН, ЮФП УФБФХУ УФХДЕОФБ ЧФПТПЗП ЛХТУБ ДБЕФ НОЕ ПФУТПЮЛХ ПФ РТЙЪЩЧБ Ч БТНЙА. й ДП НБС 1942 ЗПДБ РТЙИПДЙМПУШ НПМЮБ ЗМПФБФШ ПВЙДХ ДБЦЕ ФПЗДБ, ЛПЗДБ ЬФЙ ЗБДПУФЙ ОЕ ПФОПУЙМЙУШ ЛП НОЕ МЙЮОП.

оБЪЧБООЩЕ РТЙЮЙОЩ РТЙЧЕМЙ Л ФПНХ, ЮФП НПС РУЙИЙЛБ Ч ФЕ НЕУСГЩ ЪБГЙЛМЙМБУШ ОБ ФЕНЕ «ЕЧТЕЙ ОБ ЧПКОЕ, ЕЧТЕЙ ОБ ЖТПОФЕ». рПЬФПНХ, ПЛБЪБЧЫЙУШ Ч БТНЙЙ, С ВЩМ ЪБТБОЕЕ ОБГЕМЕО ОБ ФП, ЮФПВЩ ХЪОБФШ, ЛБЛЙНЙ ЦЕ ПОЙ ВЩМЙ Ч ДЕКУФЧЙФЕМШОПУФЙ.

(у ЗПДБНЙ С ХВЕДЙМУС Ч ФПН, ЮФП РТСНЩЕ ПФЧЕФЩ ОБ РПДПВОЩЕ ЧПРТПУЩ УХЭЕУФЧХАФ ФПМШЛП ФПЗДБ, ЛПЗДБ ПГЕОЙЧБАФУС ПФДЕМШОЩЕ МЙЮОПУФЙ, Б ПДОПЪОБЮОП ПГЕОЙФШ МАВХА ПВЭОПУФШ ЙМЙ ВПМШЫХА ЗТХРРХ МАДЕК ОЕЧПЪНПЦОП. рПЬФПНХ НПЙ АОПЫЕУЛЙЕ РПРЩФЛЙ ПДОПЪОБЮОП ПГЕОЙФШ РПЧЕДЕОЙЕ ЕЧТЕЕЧ ОБ ЖТПОФЕ РПФЕТРЕМЙ ОЕХДБЮХ. тБУУЛБЦХ Ч ПУОПЧОПН П ЖБЛФБИ, ЛПФПТЩН ВЩМ УЧЙДЕФЕМЕН.)

уОБЮБМБ П ФПН, ЮФП НОЕ ВЩМП ЙЪЧЕУФОП ХЦЕ Ч РЕТЧЩЕ НЕУСГЩ ЧПКОЩ, — ПВ ХЮБУФЙЙ Ч ЧПКОЕ НПЙИ ВМЙЪЛЙИ ТПДУФЧЕООЙЛПЧ — ЧУЕИ НПЙИ ДЧПАТПДОЩИ ВТБФШЕЧ, ЛПФПТЩН Ч 1941 ЗПДХ ВЩМП ПФ 19 ДП 30 МЕФ (ЙИ ВЩМП ЮЕФЧЕТП, Б НПЕНХ ЕДЙОУФЧЕООПНХ ТПДОПНХ ВТБФХ ВЩМП ФПЗДБ ЧУЕЗП 10 МЕФ). оБЮОХ УП УФБТЫЙИ.

— нЙЫБ зЙОЪВХТЗ (ЗПД ТПЦДЕОЙС 1911 З.) — Ч БТНЙЙ У 1939 ЗПДБ. оБ ЖТПОФЕ ВЩМ РПМЙФТХЛПН, ЙОЦЕОЕТПН, ЪБФЕН ЛПНБОДЙТПН БЧФПНПВЙМШОПЗП ВБФБМШПОБ.

— оАНБ зЙОЪВХТЗ (1919) — МЕФЮЙЛ-ЙУФТЕВЙФЕМШ, ФСЦЕМП ТБОЕО Ч ЧПЪДХЫОПН ВПА Ч 1943 ЗПДХ, ЙОЧБМЙД ЧПКОЩ.

— йЪС лПВЩМСОУЛЙК (1922) — РТЙЪЧБО Ч БТНЙА РПУМЕ ДЕУСФЙМЕФЛЙ Ч 1940 ЗПДХ, УМХЦЙМ Ч рТЙВБМФЙЛЕ. рПЗЙВ Ч РЕТЧЩЕ ДОЙ ЧПКОЩ.

— йЪС чБКОВХТЗ (1922) — Ч БТНЙЙ У 1940 ЗПДБ РПУМЕ ПЛПОЮБОЙС БТФЙММЕТЙКУЛПК УРЕГЫЛПМЩ. фСЦЕМП ТБОЕО Ч 1942 ЗПДХ, РПУМЕ ЙЪМЕЮЕОЙС РТПДПМЦБМ ЧПЕЧБФШ, ЙОЧБМЙД ЧПКОЩ.

уЕВС Ч ЬФПФ УРЙУПЛ ОЕ ЧЛМАЮБА, ФБЛ ЛБЛ ЮЙФБФЕМШ ХЦЕ ЪОБЕФ П НПЕН ХЮБУФЙЙ Ч ЧПКОЕ. оП Й ВЕЪ НЕОС «УЕНЕКОБС УФБФЙУФЙЛБ» ВЩМБ ОБ 100% Ч РПМШЪХ ЕЧТЕЕЧ!

мЕФПН 1942 З., ВХДХЮЙ Ч ФЕЮЕОЙЕ ФТЕИ НЕУСГЕЧ ЛХТУБОФПН БТФХЮЙМЙЭБ, С ПВТБЭБМ ЧОЙНБОЙЕ ОБ ОБГЙПОБМШОПУФШ ЛБЦДПЗП ЙЪ РТЕРПДБЧБФЕМЕК, ЛПНБОДЙТПЧ ХЮЕВОЩИ ДЙЧЙЪЙПОПЧ, ВБФБТЕК Й ЧЪЧПДПЧ, У ЛПФПТЩНЙ УФБМЛЙЧБМУС Ч ЬФПФ РЕТЙПД. ъБНЕФЙМ МЙЫШ ПДОПЗП ЕЧТЕС. фПЦЕ РПЪЙФЙЧОБС УФБФЙУФЙЛБ!

вПМЕЕ УМПЦОБС ЛБТФЙОБ РТЕДУФБМБ РЕТЕДП НОПК, ЛПЗДБ С ЧПЕЧБМ Ч УФТЕМЛПЧПН РПМЛХ ПВЩЮОПК РЕИПФОПК ДЙЧЙЪЙЙ. ч РПДТБЪДЕМЕОЙСИ РЕТЕДОЕЗП ЛТБС ОБЫЕЗП РПМЛБ, ОБУЮЙФЩЧБЧЫЙИ Ч УТЕДОЕН ЪБ ЗПДЩ ЧПКОЩ РТЙНЕТОП РСФШУПФ «БЛФЙЧОЩИ ЫФЩЛПЧ», ЕЧТЕЕЧ ВЩМП ОЕНОПЗП. ч РПМЛХ, РПНЙНП НЕОС, «БЛФЙЧОП» (Ч НПЕН РПОЙНБОЙЙ) ЧПЕЧБМЙ ЕЭЕ ЮЕФЩТЕ ЕЧТЕС: ЛПНБОДЙТ ТПФЩ РТПФЙЧПФБОЛПЧЩИ ТХЦЕК (рфт) зПТМПЧУЛЙК, ЛПНБОДЙТ ЧЪЧПДБ НЙОПНЕФОПК ВБФБТЕЙ рМПФЛЙО, ЛПНБОДЙТ НЙОПНЕФОПЗП ЧЪЧПДБ, ЪБФЕН ТПФЩ вБНН Й ВБФБМШПООЩК УЧСЪЙУФ УЕТЦБОФ иБОДТПУ. чРПМОЕ ЧПЪНПЦОП, ЮФП Ч ВБФБМШПОБИ ВЩМЙ ЕЭЕ ЕЧТЕЙ, ОП С ОБЪЩЧБА ФПМШЛП ФЕИ, ЛПЗП ЪОБМ МЙЮОП. чУЕ, ЛПЗП С РЕТЕЮЙУМЙМ, ВЩМЙ ЙЪЧЕУФОЩ Ч РПМЛХ ЛБЛ ИТБВТЩЕ ЧПЙОЩ. (зПТМПЧУЛПЗП Ч РПУМЕДОЙК ТБЪ С ЧЙДЕМ ФСЦЕМП ТБОЕООЩН, ЕЗП ОЕУМЙ ОБ ТХЛБИ УПМДБФЩ, ЛПЗДБ НЩ РЩФБМЙУШ ЧЩКФЙ ЙЪ «вБМЛЙ УНЕТФЙ», ФБН ЦЕ ЧУФТЕФЙМ иБОДТПУБ Й ВПМШЫЕ ЕЗП ОЕ ЧЙДЕМ. с, вБНН Й рМПФЛЙО ЧЕТОХМЙУШ У ЧПКОЩ ОЕЧТЕДЙНЩНЙ.)

пДОБЛП НПК ВПМЕЪОЕООП РТЙДЙТЮЙЧЩК ЧЪЗМСД ЪБНЕЮБМ, ЮФП Ч ОЕВПМШЫЙИ РП ЮЙУМЕООПУФЙ ФЩМПЧЩИ РПДТБЪДЕМЕОЙСИ Й РТЙ ЫФБВЕ ОБЫЕЗП РПМЛБ ВЩМП РТЙНЕТОП УФПМШЛП ЦЕ ЕЧТЕЕЧ: ХРПМОПНПЮЕООЩК унетыБ чЙЗОБОЛЕТ, РПЮФБМШПО чЙО, БЧФПНБФЮЙЛ РТЙ ЫФБВЕ ыХМШНБО, ЪБЧУЛМБДПН пчу уБРПЦОЙЛПЧ, РЙУБТШ УФТПЕЧПК ЮБУФЙ сЛХВНБО. ъБНЕФОЩК РТПГЕОФ ЕЧТЕЕЧ С ПВОБТХЦЙЧБМ ФБЛЦЕ Ч «ЧЕТИБИ» Й ФЩМБИ ДЙЧЙЪЙЙ. оБЪПЧХ ФПМШЛП ФЕИ, ЛПЗП ЪБРПНОЙМ: ЪБНЛПНДЙЧБ РП ФЩМХ дТБКЗЕТ, БДЯАФБОФ ЛПНДЙЧБ еМШЮЙО, ОБЮ РПМЙФПФДЕМ Б мЙРЕГЛЙК, ЙОУФТХЛФПТЩ РПМЙФПФДЕМБ жБТВЕТ, чЙООЙЛ Й вМХЧЫФЕКО, ЙОЦЕОЕТ УМХЦВЩ ФЩМБ дТХК,БТФЙУФ ДЙЧЙЪЙПООПЗП БОУБНВМС зПМШДЫФЕКО, РЕЮБФОЙЛ ТЕДБЛГЙЙ НОПЗПФЙТБЦЛЙ рЕТЕМШНХФЕТ. (ч ЬФЙИ РПДТБЪДЕМЕОЙСИ ВЩМП ЗПТБЪДП ВЕЪПРБУОЕЕ, ЮЕН ОБ РЕТЕДПЧПК, ОП Й ЪДЕУШ, ЛПОЕЮОП, МАДЙ РПЗЙВБМЙ.)

лПОЕЮОП, ФБЛПЕ ОЕРТЙСФОПЕ ДМС НЕОС УППФОПЫЕОЙЕ «БЛФЙЧОП» Й «РБУУЙЧОП» ЧПААЭЙИ, ЕЧТЕЕЧ Ч ОБЫЕК ДЙЧЙЪЙЙ ВЩМП ЪБНЕФОП ОЕ НОЕ ПДОПНХ, Й ПОП НПЗМП РПДЛТЕРМСФШ РПЪЙГЙА ФЕИ, ЛФП ФЧЕТДЙМ ПВ ХНЕОЙЙ ЕЧТЕЕЧ «ХУФТБЙЧБФШУС». лБЛ БОФЙУЕНЙФЙЪН Ч ФЩМХ УФТБОЩ, ЛБЛ ЪМЩЕ ОБЧЕФЩ ОБ ЕЧТЕЕЧ Ч ОЕНЕГЛЙИ МЙУФПЧЛБИ, ФБЛ Й ЛПТПВЙЧЫБС НЕОС УПВУФЧЕООБС «НЙОЙ-УФБФЙУФЙЛБ» УФТЕМЛПЧПЗП РПМЛБ{1} ЗМХВПЛП ЪБДЕЧБМБ НПЙ ЮХЧУФЧБ. й С УФБТБМУС УЧПЙН РПЧЕДЕОЙЕН ОБ ЖТПОФЕ ПРТПЧЕТЗБФШ БОФЙЕЧТЕКУЛЙЕ РТЕДТБУУХДЛЙ.

* * *

гЕМЩК ТСД НПЙИ РПУФХРЛПЧ Ч ЧПЕООЩЕ ЗПДЩ ВЩМ РТПДЙЛФПЧБО УФТЕНМЕОЙЕН ДПЛБЪБФШ ПЛТХЦБАЭЙН, ЮФП С, ЕЧТЕК, ОЙЮЕН ОЕ ИХЦЕ ДТХЗЙИ. оЕ ТБЪ Ч ВПА С ДЕНПОУФТБФЙЧОП РТЕОЕВТЕЗБМ ПРБУОПУФША, ДБ Й ЧППВЭЕ Ч УЧПЕК ВБФБТЕЕ ВЩМ Ч ЮЙУМЕ УФПКЛЙИ. чБОС лБНЮБФОЩК Ч РЙУШНЕ чЕТЕ РЙУБМ РПУМЕ ВПЕЧ Ч «вБМЛЕ УНЕТФЙ»: «йЪС ПРТБЧДБМ чБЫЕ ДПЧЕТЙЕ. пО ДТБМУС Л РТЙНЕТХ ЧУЕН, Й ОЙ РПД РХМСНЙ, ОЙ РПД ВПНВБНЙ ЕЗП ОЙЛФП ОЕ ЧЙДЕМ У РПОЙЛЫЕК ЗПМПЧПК... чЩ НПЦЕФЕ ЗПТДЙФШУС ЙН, ЛБЛ С УЧПЙН ВПЕЧЩН ФПЧБТЙЭЕН».

лПОЕЮОП ЦЕ, РПНЙНП ЦЕМБОЙС ПРТПЧЕТЗОХФШ РТЕДТБУУХДЛЙ БОФЙУЕНЙФПЧ, ВЩМЙ Й ДТХЗЙЕ, ОЕ НЕОЕЕ ЧЕУЛЙЕ НПФЙЧЩ НПЕЗП РПЧЕДЕОЙС: РБФТЙПФЙЪН, ОЕОБЧЙУФШ Л ЧТБЗХ, ЧЕТОПУФШ РТЙУСЗЕ, ДПМЗ ЮМЕОБ РБТФЙЙ. ч ЛБЛПК-ФП НЕТЕ РТЙУХФУФЧПЧБМ Й РТЙУХЭЙК НОЕ УП ЫЛПМШОПЗП ЧПЪТБУФБ «УЙОДТПН ПФМЙЮОЙЛБ» (Ч ЮБУФОПУФЙ, ПЮЕОШ ИПФЕМПУШ ЪБУМХЦЙФШ РПВПМШЫЕ ПТДЕОПЧ Й НЕДБМЕК). оЕ ФПМШЛП Ч ВПА, ОП Й ЧДБМЙ ПФ ЖТПОФБ, Ч УРПЛПКОПК ПВУФБОПЧЛЕ, ОЕ ИПФЕМПУШ ХУФХРБФШ Ч ЮЕН-МЙВП НПЙН ВПЕЧЩН ФПЧБТЙЭБН. чПЪНПЦОП, ЬФП ВЩМБ ОЕПУПЪОБООБС «БДБРФБГЙС Л ПЛТХЦБАЭЕК УТЕДЕ».

оЕ НПЗХ ОЕ ТБУУЛБЪБФШ П ФЕИ ДЧХИ УМХЮБСИ ОБ ЖТПОФЕ, ЛПЗДБ С УПЧЕТЫЕООП УПЪОБФЕМШОП РТЙОЙНБМ ЦЙЪОЕООП ЧБЦОЩЕ ТЕЫЕОЙС, ЙУИПДС ЙЪ ФПЗП, ЮФП С — ЕЧТЕК.

вЩМБ РТЙ РПМЙФПФДЕМЕ ДЙЧЙЪЙЙ «ЗТХРРБ РП ТБЪМПЦЕОЙА ЧПКУЛ РТПФЙЧОЙЛБ» (ОБЮБМШОЙЛ ЗТХРРЩ — ЕЧТЕК, НБКПТ чЙООЙЛ). ч ЗТХРРЕ ЙНЕМУС БЧФПНПВЙМШ У ЗТПНЛПЗПЧПТСЭЕК ХУФБОПЧЛПК. нБЫЙОБ ДПМЦОБ ВЩМБ РПДЯЕЪЦБФШ Л РЕТЕДОЕНХ ЛТБА Й, ОБРТБЧЙЧ ТХРПТБ Ч УФПТПОХ РТПФЙЧОЙЛБ, ЧЕЭБФШ РТПРБЗБОДЙУФУЛЙЕ ФЕЛУФЩ. (рТБЧДБ, С ОЕ РПНОА, ЮФПВЩ ЬФБ НБЫЙОБ РПСЧМСМБУШ ОБ РПЪЙГЙСИ ОБЫЕЗП РПМЛБ, ОП НОПЗПФЙТБЦЛБ ЛБЛ-ФП РЙУБМБ П ДЕКУФЧЙСИ ЗТХРРЩ.) пДОБЦДЩ Ч 1943 ЗПДХ чЙООЙЛ, ХЪОБЧ П ФПН, ЮФП С УЧПВПДОП ЗПЧПТА РП-ОЕНЕГЛЙ, ТБЪЩУЛБМ НЕОС Й РТЕДМПЦЙМ РЕТЕКФЙ Ч ЕЗП РПДЮЙОЕОЙЕ. с УТБЪХ ПФЧЕТЗ ЪБНБОЮЙЧПЕ РТЕДМПЦЕОЙЕ, ПФЧЕФЙЧ чЙООЙЛХ, ЮФП, НПМ, ДПМЦЕО ЦЕ ЛФП-ФП ЙЪ ЕЧТЕЕЧ ЧПЕЧБФШ ОБ РЕТЕДПЧПК.

чФПТПК ЬРЙЪПД ЙНЕМ НЕУФП ПУЕОША 1944 ЗПДБ, ЛПЗДБ НЩ ЧЩЫМЙ ОБ МЕЧЩК ВЕТЕЗ оЕНБОБ ОБРТПФЙЧ ЗПТПДБ фЙМШЪЙФ. рТБЧЩК ВЕТЕЗ ТЕЛЙ РПДОЙНБМУС Л ЗПТПДХ РПЮФЙ ПФЧЕУОП. лПЗДБ С ЧРЕТЧЩЕ ХЧЙДЕМ ПФЛТЩЧЫХАУС РБОПТБНХ, РПДХНБМПУШ: «оЕ ДБК ВПЗ ОБУФХРБФШ ОБ ЬФПФ ЗПТПД Ч МПВ!» оП ЛПНБОДПЧБОЙЕ ЙНЕМП УЧПЙ УППВТБЦЕОЙС, Й ВЩМП ПВЯСЧМЕОП, ЮФП Ч ОПЮШ ОБ 31 ПЛФСВТС (ПРСФШ ТПЛПЧПК РПУМЕДОЙК ДЕОШ НЕУСГБ!) РПМЛ ВХДЕФ РЕТЕРТБЧМСФШУС ЮЕТЕЪ оЕНБО Й ЫФХТНПЧБФШ фЙМШЪЙФ. чУА ПУФБЧБЧЫХАУС ОЕДЕМА НЩ Ч РТЙВТЕЦОПН МЕУХ ЧСЪБМЙ РМПФЩ, Б ОПЮБНЙ ПВПТХДПЧБМЙ ПЗОЕЧЩЕ РПЪЙГЙЙ Х УБНПК ТЕЛЙ. вЩМП УППВЭЕОП, ЮФП РЕТЧЩН, ЛФП ЧПКДЕФ Ч ЗПТПД, ВХДХФ РТЙУЧПЕОЩ ЪЧБОЙС зЕТПЕЧ уПЧЕФУЛПЗП уПАЪБ, ОП, ОЕУНПФТС ОБ ЬФП, ОБУФТПЕОЙЕ Х ПЛТХЦБАЭЙИ ВЩМП ФТЕЧПЦОПЕ, ЬОФХЪЙБЪН ОЕ РТПУНБФТЙЧБМУС, ФБЛ ЛБЛ ЫБОУПЧ ХГЕМЕФШ ВЩМП НБМП. чПФ УФТПЛЙ ЙЪ НПЕЗП РЙУШНБ чЕТЕ, ОБРЙУБООПЗП Ч ЬФЙ ДОЙ. «...с УФПА ОБ РПТПЗЕ ПЮЕОШ УЕТШЕЪОЩИ ВПЕЧ, Й ПДЙО зПУРПДШ ЪОБЕФ, ЮЕН ПОЙ ПЛПОЮБФУС ДМС НЕОС...» (ОЙ ДП, ОЙ РПУМЕ ЬФПЗП С ОЕ РЙУБМ ФБЛ ПФЛТПЧЕООП П РТЕДУФПСЭЕК ПРБУОПУФЙ).

й ЧПФ ЪБ УХФЛЙ ДП ОБЮБМБ ОБУФХРМЕОЙС ЛП НОЕ РТЙВЩЧБЕФ ЧЕУФПЧПК ЙЪ УФТПЕЧПК ЮБУФЙ Й ЧТХЮБЕФ БОЛЕФХ РПУФХРБАЭЕЗП Ч ЧПЕООП-ЙОЦЕОЕТОХА БЛБДЕНЙА. рП ФЕМЕЖПОХ ПВЯСУОСАФ, ЮФП РТЙВЩМБ ТБЪОБТСДЛБ ОБ ПДОПЗП ЮЕМПЧЕЛБ У ЪБЛПОЮЕООЩН ЙМЙ ОЕЪБЛПОЮЕООЩН ЧЩУЫЙН ФЕИОЙЮЕУЛЙН ПВТБЪПЧБОЙЕН, Й С — ЕДЙОУФЧЕООЩК Ч РПМЛХ, ЛФП ХДПЧМЕФЧПТСЕФ ЬФПНХ ФТЕВПЧБОЙА. фТЕВПЧБМПУШ УТПЮОП РТЕДУФБЧЙФШ БОЛЕФХ ДМС ПЖПТНМЕОЙС РТЙЛБЪБ ПВ ПФЛПНБОДЙТПЧБОЙЙ ОБ ХЮЕВХ. чУЕ ОБДП ВЩМП УДЕМБФШ ЪБ ОЕУЛПМШЛП ЮБУПЧ. чОБЮБМЕ С ПЮЕОШ ПВТБДПЧБМУС УЮБУФМЙЧПК ЧПЪНПЦОПУФЙ ЙЪВЕЦБФШ ХЮБУФЙС Ч ЗЙВЕМШОПК ПРЕТБГЙЙ Й РТЙОСМУС ЪБРПМОСФШ БОЛЕФХ. оП РПУФЕРЕООП Ч ЗПМПЧХ УФБМЙ РТЙИПДЙФШ Й ДТХЗЙЕ НЩУМЙ. «лБЛ ЦЕ С НПЗХ ФБЛ РПУФХРЙФШ? чЕДШ ЬФП ДБУФ Ч ТХЛЙ БОФЙУЕНЙФПЧ ЕЭЕ ПДЙО ЛПЪЩТШ. й ЛБЛ НПЗХ ПУФБЧЙФШ УЧПЙИ ДТХЪЕК Й РПДЮЙОЕООЩИ Ч ЛБОХО ФСЦЕМПЗП ВПС?» тБЪНЩЫМЕОЙС ЪБЛПОЮЙМЙУШ ФЕН, ЮФП С РПЪЧПОЙМ Ч УФТПЕЧХА ЮБУФШ Й ПФЛБЪБМУС ПФ «УЮБУФМЙЧПК ЧПЪНПЦОПУФЙ». б ЮЕТЕЪ ОЕУЛПМШЛП ЮБУПЧ ПРЕТБГЙА ПФНЕОЙМЙ —- ФБЛ НОЕ Ч ЛПФПТЩК ТБЪ РПЧЕЪМП ОБ ЧПКОЕ...

чПФ Й ЧУЕ, ЮФП С ИПФЕМ ТБУУЛБЪБФШ П НПЕН ЖТПОФПЧПН ПРЩФЕ «ВПТШВЩ У БОФЙУЕНЙФЙЪНПН». дПВЙМУС МЙ С ЮЕЗП-ОЙВХДШ УХЭЕУФЧЕООПЗП? рПЫМП МЙ НПЕ РПЧЕДЕОЙЕ ОБ РПМШЪХ ОБТПДХ, Л ЛПФПТПНХ С РТЙОБДМЕЦХ? оЕ ДХНБА. оП С ОЕ УПЦБМЕА П УЧПЙИ АОПЫЕУЛЙИ РПУФХРЛБИ Й РПЮФЙ ХЧЕТЕО, ЮФП ИПФС ВЩ ОЕУЛПМШЛП ПДОПРПМЮБО, УУЩМБСУШ ОБ НЕОС, ПУРБТЙЧБМЙ ЮШЙ-ОЙВХДШ ПЗХМШОЩЕ ПВЧЙОЕОЙС ЕЧТЕЕЧ Ч ФТХУПУФЙ ОБ ЧПКОЕ. оБДЕАУШ, ЮФП ЬФП УМЩЫБМЙ ЙИ ДЕФЙ ЙМЙ ЧОХЛЙ...

ч ЬФПК ОЕРТПУФПК ЗМБЧЕ С УФБТБМУС РЕТЕДБФШ ПГЕОЛЙ Й ЮХЧУФЧБ ФПЗП РЕТЙПДБ, ЛПЗДБ ВЩМ ЕЭЕ УПЧУЕН НПМПДЩН. чПЪНПЦОП, ВХДШ С ФПЗДБ РПУФБТЫЕ, ОЕЛПФПТЩЕ НПЙ ПГЕОЛЙ ВЩМЙ ВЩ НЕОЕЕ ЛБФЕЗПТЙЮОЩНЙ, Б РПУФХРЛЙ — ВПМЕЕ ЧЪЧЕЫЕООЩНЙ.

с РПОЙНБА, ЮФП Ч ЬФПК ЗМБЧЕ, ОБТСДХ У ПРТПЧЕТЦЕОЙЕН ТСДБ БОФЙЕЧТЕКУЛЙИ РТЕДТБУУХДЛПЧ, ЕУФШ НОПЗП РТПФЙЧПТЕЮЙЧПЗП. оБЧЕТОПЕ, ЬФП УЧСЪБОП У ФЕН, ЮФП ОЕЧПЪНПЦОП ПДОПЪОБЮОП ПИБТБЛФЕТЙЪПЧБФШ ВПМШЫХА ПВЭОПУФШ МАДЕК, Ч ДБООПН УМХЮБЕ — УПЧЕФУЛЙИ ЕЧТЕЕЧ.

п ФПН, ЛБЛ ХДБТСМ РП НОЕ РПУМЕЧПЕООЩК ЗПУХДБТУФЧЕООЩК БОФЙУЕНЙФЙЪН Ч ууут, ХРПНСОХ Ч РПУМЕУМПЧЙЙ.

Стр. 1 из 5

Я был в веселом, почти игривом настроении. Как раз в ту минуту, как я поднес свечку к сигаре, внесли в комнату утреннюю почту. Первая бросившаяся мне в глаза надпись на одном из писем была написана почерком, исполнившим меня радостью. Письмо было от тети Мэри. Ее я любил и уважал больше всех на свете, после своих домашних. Она была идолом моего детства; зрелый возраст, который обыкновенно губит столько юных увлечений, не был в состоянии свергнуть ее с ее пьедестала. Нет, он только оправдал и подтвердил ее право стоять на нем и поместил развенчание ее в число невозможностей. Чтобы показать, как велико было ее влияние на меня, я приведу пример. Давно перестала производить на меня малейшее действие фраза «брось курить», одна только тетя Мэри могла еще расшевелить мою застывшую совесть и пробудить в ней слабые признаки жизни в этом отношении. Но все в этом мире имеет свои пределы. Настал такой счастливый день, когда даже слова тети Мэри перестали трогать меня. Я очень был рад, когда этот день наступил, не только рад, но и благодарен, так как вместе с закатом солнца этого дня исчезла единственная помеха, способная портить мое наслаждение тетушкиным обществом. Ее решение остаться с нами на целую зиму было во всех отношениях приятным известием. Между тем она и после этого благодатного дня так же ревностно, как и прежде, уговаривала меня бросить мою пагубную привычку, но понятно безуспешно. Как только она затрагивала этот вопрос, я сразу делался спокоен, мирно-доволен, равнодушен, абсолютно, каменно-равнодушен. По этому несколько недель ее памятнаго пребывания прошли, как приятный сон, и я чувствовал себя спокойным и удовлетворенным. Я больше наслаждался бы своим любимым пороком, если бы моя милая мучительница сама была курильщицей и защитницей привычки. Один взгляд на ее почерк доказал мне, что я очень жажду видеть ее снова. Я распечатал письмо, заранее догадываясь, что я в нем найду. Ну, конечно, так и есть! Она едет, едет сегодня же с утренним поездом! Я могу ждать ее каждую минуту. «Я страшно счастлив и доволен. - сказал я про себя, - появись теперь передо мной мой самый беспощадный враг и я готов буду исправить все зло, что причинил ему!»

Вдруг дверь отворилась и вошел ободранный, сморщенный карлик. Он был не больше двух футов ростом, на вид ему казалось лет около сорока. Каждая черта его, каждая линия была до такой степени бесформенна, что нельзя было, указывая пальцем на какую-нибудь отдельную часть его тела, сказать: «Вот это явное уродство». Вся эта маленькая особа представляла из себя воплощенное безобразие, смутное, неопределенное. В лице его и в быстрых маленьких глазках было лисье лукавство, злость и подвижность. И вдруг в этом комке человеческих отбросов было какое-то неопределенное, далекое сходство со мной! Оно смутно проявилось во всей его фигуре, в лице, даже в платье, в жестах, манерах и позах этого создания. Это был изумительно верный сколок с меня, изысканно-мерзкая карикатура на меня в миниатюре. Одна особенность сильно и неприятно поразила меня в нем. Он весь был покрыт зеленоватою грибною плесенью, вроде той, которая иногда нарастает на отсыревшем хлебе. Вид его производил тошноту.

Он прошелся по комнате с очень свободным, непринужденным видом и уселся на кукольный стул, не дожидаясь, чтобы его пригласили, бросил шляпу в пустую корзинку, поднял с пола мою старую гипсовую трубочку, раза два постучал мундштуком о коленку, набил трубку табаком из стоявшей около него табакерки и обратился ко мне тоном дерзкого приказания: - Дайте мне спичку!

Я покраснел до корня волос, частью от негодования, но больше потому, что в его поведении было что-то такое, что мне сильно напоминало мое собственное, хотя и в преувеличенном виде, при обращении с близкими друзьями, но никогда, никогда не с чужими, подумал я про себя. Мне хотелось столкнуть пигмея в огонь, но какое-то непонятное сознание законной и непреложной подчиненности его авторитету заставило меня исполнить его приказание. Он поднес спичку к трубке, раза два созерцательно затянулся и заметил с раздражающею фамильярностью:

«Сегодня, кажется, чертовски мерзкая погода!»

Я опять покраснел опять от злости и унижения, так как язык его был опять преувеличенным передразниванием моей манеры говорить в былые дни и даже тон голоса, с раздражающею растяжкою слов, был совершенно в моем небрежном духе. Для меня нет обиды чувствительнее этого насмешливого подражания моей растяжке, недостатку моей речи.

Послушай, ты, мерзкое животное, не дурно бы тебе обращать побольше внимания на свои манеры, иначе я выброшу тебя в окошко!

Человечек улыбнулся с злорадным самодовольством и уверенностью, презрительно пустил в меня несколькими струйками дыма и сказал с еще более искусственной растяжкой:

Потише, по-о-тише! Не особенно-то зазнавайся с лучшими, чем ты.

Меня всего передернуло от этого хладнокровного замечания и в то же время как будто поработило меня на минуту. Пигмей посмотрел на меня несколько времени своими рысьими глазками и затем продолжал особенно насмешливым тоном:

Сегодня ты отогнал от своей двери нищего.

Я строптиво отвечал: - Может быть, отогнал, а может быть, и нет. Почем «ты» знаешь?

Я знаю. Нет дела до того, почем я знаю.

Очень хорошо. Предположим, что я прогнал нищего от двери. Что ж из этого?

О, ничего, ничего особенного; только ты ему солгал.

Я не солгал, т. е. я…

Да, да, ты солгал.

Я почувствовал себя виноватым, в сущности, я чувствовал то же самое гораздо раньше, в то время, когда нищий отошел на какую нибудь сажень от моей двери, порешил теперь сделать вид, что на меня клевещут и сказал:

Это ни на чем не основанная дерзость. Я сказал этому бродяге…

Постой, постой. Ты опять собираешься лгать. Я знаю, что ты ему сказал. Ты сказал, что повар ушел в город и что от завтрака ничего не осталось. Двойная ложь. Ты знал, что повар у тебя за дверью и что за ней же масса провизии.

Эта удивительная точность заставила меня замолчать; я начал ломать голову над тем, откуда этот щенок мог узнать все это. Положим, сам бродяга мог передать ему мой разговор с ним, но каким волшебством узнал он про повара? Карлик снова заговорил:

С твоей стороны было так мелочно, так гнусно отказаться прочесть рукопись этой бедной молодой женщины и выразить ей свое мнение о литературных достоинствах сочинения. Она пришла так издалека и с такими надеждами! Ну, разве этого не было?

Я чувствовал себя настоящей собакой и чувствовал это всякий раз, как вспоминал об этом факте. Я сильно покраснел и сказал:

Послушай, разве у тебя нет собственного дела, что ты занимаешься делами других людей? Девушка рассказала тебе это?

Нужды нет до того, рассказала она, или нет. Главное дело в том, что ты совершил этот низкий поступок. И после тебе было стыдно. Ага, тебе стыдно и теперь!

На встречах с Рокфеллером премьер Косыгин предложил США вместе осваивать газовые месторождения и строить АЭС. Большой прорыв произошел, когда мы выступили в качестве одного из ведущих американских банков по финансированию миллиардной советской закупки зерна в 1971 году . В ноябре 1972 года «Чейз» получил разрешение создать представительский офис — он был первым американским банком, получившим лицензию. Местом нахождения офиса был дом №1 по площади Карла Маркса. Официальное открытие бизнеса состоялось в мае 1973 года. Сначала я предложил послу Анатолию Добрынину, чтобы мы назначили Джеймса Биллингтона главой отделения.

Оригинал взят у alliruk в Российско-американские сюжеты

Вот список дартмутских конференций:

• Dartmouth I - Hanover, New Hampshire , USA, October 29-November 4 1960


• Dartmouth II - Нижняя Ореанда, Крым, СССР, 21-28 мая 1961 года May 21-28, 1961


• Dartmouth III - Andover, Massachusetts , USA, October 21-27, 1962


• Dartmouth IV - Ленинград, СССР, 21-31 июля 1964 года


• Dartmouth V - Rye, New York , USA January 13-18, 1969


• Dartmouth VI - Киев, Украина, СССР, 12-16 июля 1971 года


• Dartmouth VII - Hanover, New Hampshire, USA, December 2-7, 1972


• Dartmouth VIII - Тбилиси, Грузия, СССР, 21-24 апреля 1974 года


• Dartmouth IX - Москва, СССР, 3-5 июня 1975 года


• Dartmouth X - Rio Rico, Arizona , USA, April 30-May 2, 1976


• Dartmouth XI - Юрмала, Латвия, СССР, 8-13 июля 1977 года


• Dartmouth XII - Williamsburgh, Virginia , USA, May 3-7, 1979


• Dartmouth Leadership Conference - Bellagio , Italy, May 22-26, 1980


• Dartmouth XIII - Москва, СССР, 16-19 ноября 1981 года


• Dartmouth XIV - Hanover, New Hampshire, USA, May 14-17, 1984


• Dartmouth XV - Баку, Азербайджан, СССР, 13-17 мая 1986 года


• Dartmouth XVI - Austin, Texas , USA, April 25-29, 1989 [ 15]


• Dartmouth XVII - Ленинград, СССР, 22-27 июля 1990 года

Сегодняшний сюжет - Дартмутские встречи (конференции). Они выпадают из дипломатической истории российско-американских отношений, хотя и были довольно важным их элементом в период, когда контакты между странами были весьма ограничены. Больше того, участники этих встреч, безусловно, связанные с правительством и его поручениями, тем не менее, представляли "гражданское общество" в том его виде, в каком оно существовало в США и в СССР.

Конференции начались в разгар "холодной войны", и их целью было создать формум для интеллектуалов, способный выдвинуть и обсуждать мирные инициативы. Считалось, что в этих встречах участвовали только представители неправительственных организаций (и только двух стран - никакие европейцы к участию не приглашались).

Финансирование встреч осуществляли фонды Форда и Кеттерлинга (США), а также советский фонд мира и Институт США (позже Институт США и Канады) АН СССР. Среди участников были Евгений Примаков и Георгий Арбатов, Дэвид Рокфеллер и Збигнев Бжезинский... Основателем конференций считают Нормана Казенса, журналиста и редактора Saturday Review, известного либерала и антивоенного активиста. В день, когда США сбросили атомную бомбу на Хиросиму, он написал и опубликовал в своем издании статью, где выразил сожаление об использовании такого оружия против людей. Позднее он привозил в США хибакуся (переживших атомную бомбардировку) и старался обеспечить им квалифицированное лечение.

Норман Казенс

Первая встреча состоялась в Дартмутском колледже, отчего и возникло название последующих (хотя места проведения постоянно менялись). Хотя предполагалось ежегодное проведение конференций, в период обострения двусторонних отношений были пропуски по несколько лет.

В 1981 году появились специальные группы по обсуждению конкретных вопросов (specialized task forces), но конференции продолжались и в "большом формате". После окончания "холодной войны", распада Советского Союза встречи продолжались - теперь с представителями России, но фокус внимания сдвинулся на ситуацию в бывших советских республиках. В частности, на "новых" Дартмутских конференциях обсуждали гражданскую войну в Таджикистане и Нагорный Карабах.

Честно говоря, мне не удалось найти доказательств действенности этих встреч, помимо поддержания человеческих контактов между представителями элиты двух стран. Что ж, вероятно, это тоже достойный результат...

Один из председателей Дартмутских конференций Дэвид Рокфеллер, внук основателя "Стандарт Ойл" и многолетний председатель Совета по внешней политике (CFR)

Евгений Примаков в годы начала Дартмутских встреч

Тексты ниже - в основном выдержки из мемуаров участников старых и "новых" Дартмутских конференций.

Что касается Дартмутских встреч, то они регулярно проводились для того, чтобы обговаривать и сближать подходы двух супердержав по вопросам сокращения вооружений, поисков выхода из различных международных конфликтов, создания условий для экономического сотрудничества. Особую роль в организации таких встреч играли два института - ИМЭМО и ИСКАН с нашей стороны, у американцев - группа политологов, отставных руководящих деятелей из госдепартамента, Пентагона, администрации, ЦРУ, действующих банкиров, бизнесменов. Долгое время американскую группу возглавлял Дэвид Рокфеллер, с которым у меня сложились очень теплые отношения. У нас - сначала Н.Н.Иноземцев, а затем Г.А.Арбатов. Активно участвовали в Дартмутских встречах В.В.Журкин, М.А.Мильштейн, Г.И.Морозов. Я вместе с моим партнером Г.Сондерсом, бывшим заместителем госсекретаря США, были сопредседателями рабочей группы по конфликтным ситуациям. Нужно сказать, что мы значительно продвинулись в выработке мер нормализации обстановки на Ближнем Востоке. Естественно, что все разработки обе стороны докладывали на самый «верх».

Встречи происходили и у нас, и в Штатах. Появлялась столь необходимая и непросто достигаемая по тем временам человеческая общность. Так, во время проведения встречи в Тбилиси в 1975 году родилась идея пригласить американцев и наших в грузинскую семью. Я предложил пойти на ужин к тете моей жены Лауры Васильевны - Надежде Васильевне Харадзе. Профессор консерватории, в прошлом примадонна Тбилисского оперного театра, она жила, как настоящие грузинские интеллигенты, довольно скромно, поэтому одолжила у соседей сервиз, и в результате весь дом, конечно, знал, что в гости к ней приедет сам Рокфеллер. Кстати, там были и чета Скоттов, который, будучи сенатором, выступил с инициативой импичмента президенту Никсону, и бывший представитель США в ООН Чарльз Йост, и главный редактор журнала «Тайм» Дановен. Спросили разрешения у Шеварднадзе, который был первым секретарем ЦК Компартии Грузии, - в те времена это был далеко не жест вежливости - и, получив его согласие, двинулись в гости.

Квартира Надежды Васильевны на четвертом этаже, лифта в доме не было, стены подъезда городские власти не успели к нашему приезду побелить и нашли «оригинальный» выход - вывернули электрические лампочки. Мы поднимались во тьме, но подсвет был на каждом этаже - совсем как в итальянских кинокартинах, и нас ждала одинаковая сцена: открывались двери каждой квартиры и нас молча рассматривало все ее население - от мала до велика.

Вечер удался. Прекрасный грузинский стол, пели русские, грузинские и американские песни. Рокфеллер отложил вылет своего самолета и ушел вместе со всеми в три часа утра, и даже помог хозяйке вымыть посуду. Позже он мне много раз говорил, что этот вечер запомнился ему надолго, хоть вначале недооценил искренность хозяев и, может быть, даже считал все очередной «потемкинской деревней». Он даже подошел к портрету Хемингуэя, висевшему на стене над школьным столиком моего племянника Сандрика, и, отодвинув портрет, убедился, что стена под ним выцвела - значит, не повесили к его приходу.

В Тбилиси Рокфеллер пользовался особой популярностью. Тэд Кеннеди, который одновременно с нашей группой был в столице Грузии, жаловался, что стоило ему появиться на улице, как все вокруг кричали: «Привет Рокфеллеру!»

Надо сказать, что Рокфеллер тесно связан с Дартмутом - вся их семья училась и учится в этом колледже, там многое можно узнать о знаменитой фамилии.

* * * * *
Оригинал взят у vbulahtin в Русские, как я обнаружил, были удивительно чувствительными к критике их режима Соединенными Штатами.

<...> Сейчас несколько отрывков из мемуаров Рокфеллера:
<...> Несмотря на то, что я не испытывал абсолютно никакой симпатии к этим режимам, я считал, что банк должен с ними работать.
На протяжении своей карьеры в «Чейзе» я никогда не колебался в отношении встреч с лидерами стран, являвшихся наиболее воинственными и упрямыми идеологическими противниками моей страны, и с правителями, деспотический и диктаторский стиль которых лично я презирал, от Хуари Бумедьена из Алжира до Мобуту Сесе Секо - правителя Заира; от генерала Аугусто Пиночета из Чили до Саддама Хусейна из Ирака.

Я встречался с ними всеми.
Я имел продолжительные разговоры с маршалом Тито из Югославии, президентом Румынии Николае Чаушеску, генералом Войцехом Ярузельским из Польши и генералом Альфредо Стресснером из Парагвая.
Сидел на продолжительных переговорах со всеми современными лидерами расистской Южной Африки Генриком Фервурдом, Б. Дж. Форстером, П.В. Бота и позже - с более просвещенным лидером Ф.В. де Клерком. Упорно вел длительные беседы с Чжоу Эньлаем и другими высшими руководителями Китая в то время, когда еще бушевала культурная революция, участвовал в дебатах практически с каждым из лидеров Советского Союза: от Никиты Хрущева до Михаила Горбачева, и совсем недавно встречался с Фиделем Кастро во время его визита в Нью-Йорк в 1996 году.

Осуждавшие меня заявляли: «Дэвид Рокфеллер никогда не встречался с диктатором, который ему не нравился». Однако никогда за более чем четыре десятилетия частных встреч с зарубежными лидерами я не уступал их точке зрения, если был с ними не согласен. Напротив, использовал эти встречи, чтобы указывать уважительно, но твердо на пороки в их системах, как я их видел, и защищал достоинства своей собственной системы.


Мои контакты с Советами начались в 1962 году, когда меня пригласили участвовать в конференции представителей американской и советской общественности. Инициированные Норманом Казинсом, издателем «Сатердей ревью», «Дартмутские встречи», как стали называться эти конференции, представляли собой одну из нескольких инициатив периода холодной войны, предназначенных для улучшения взаимопонимания между двумя сверхдержавами путем встреч лицом к лицу и диалога.

Ценность этих конференций была доказана уже на первой, которую я посетил и которая проходила в Эндовере, штат Массачусетс, в конце октября 1962 года.


В разгар кубинского ракетного кризиса участники продолжали свои заседания в то время, как две наши страны стояли лицом друг к другу в беспрецедентной и пугающей ядерной конфронтации.
Обе стороны видели, что пришло время сделать шаг назад от порога атомного уничтожения и искать другие пути продолжения соперничества. Следующая Дартмутская конференция проходила двумя годами позже в Ленинграде, и именно во время этой поездки моя дочка Нива и я встретились с Никитой Хрущевым, Первым секретарем советской Коммунистической партии. Идея этой встречи фактически принадлежала У Тану, Генеральному секретарю Объединенных Наций, который обозначил ее на приеме, который я устроил для высшего руководства ООН в Покантико. Когда я сказал ему, что планировал поездку в Ленинград, Генеральный секретарь заметил, что, по его мнению, высшее советское руководство может извлечь пользу из общения с американским банкиром.

Личная встреча с Хрущевым во время моей поездки в Россию может в каком-то смысле оказать помощь улучшению отношений между двумя сверхдержавами.

У Тан согласился уведомить Хрущева об этом, однако я не слышал ничего определенного об этой встрече до отъезда в Ленинград в конце июля. Через день после приезда делегации на Дартмутскую конференцию я получил сообщение из Кремля с приглашением на встречу на следующий день в Москве. Чтобы попасть туда вовремя, Нива и я отправились на ночном поезде под внимательным наблюдением агента КГБ, который был участником конференции.

Москва в те дни была городом контрастов.
Хрущев заявлял, что СССР превзойдет Соединенные Штаты по объему валового национального продукта, однако он сделал это заявление в городе, погрязшем в экономическом застое и страдающем от десятилетий отсутствия заботы и внимания. Элегантные здания, оставшиеся со времен царизма, стояли неокрашенные и неотремонтированные; офисные здания и многоквартирные дома, построенные позднее, во время сталинской эпохи, выглядели убогими и неприветливыми. Имелись немногочисленные автомобили, однако центральные полосы на широких основных магистралях были открыты для проезда несущихся с большой скоростью лимузинов ЗИЛ, построенных в России и перевозящих членов Политбюро по официальным делам. Люди стояли в длинных очередях, чтобы купить скудные количества некачественных продуктов, а полки в универсальных магазинах практически были пустыми. Во время этой своей первой поездки в сердце советской империи я начал сомневаться в экономической мощи страны, которая была предметом хвастовства Хрущева.

Для советской пропагандистской машины семья Рокфеллеров всегда была «капиталистическим врагом номер один». Несколькими годами раньше «Правда» опубликовала книгу обо мне и четырех моих братьях под заголовком «Всегда по колено в крови, всегда шагая по трупам». Статья, опубликованная примерно в то же время в выходящем на английском языке журнале «Новое время», заявляла, что «из всех династий миллиардеров, правящих в мире, наиболее мощной является династия Рокфеллеров». Идея заключалась в том, что, заработав огромные прибыли на нефти во время Второй мировой войны, мы затем вложили эти деньги в вооружение и захватили контроль над изготовлением атомного оружия. Тот факт, что Рокфеллеровский фонд способствовал спасению Энрико Ферми, Лео Сцилларда и Эдварда Теллера от европейских фашистских режимов в 1930-е годы, приводился в качестве доказательства того, что наша семья намеревалась раздувать холодную войну для повышения наших личных прибылей.

Всего за несколько месяцев до моего приезда в Москву газета «Известия» писала в редакционной статье, что, будучи председателем правления Музея современных искусств, я рекламировал декаданс, чтобы развращать население: «Под руководством Рокфеллеров абстрактное искусство используется для того, чтобы играть определенную политическую роль, отвлекать внимание мыслящих американцев от реальной жизни и оглуплять их».

На протяжении многих лет я встречался со многими русскими, которые были убеждены, что мои братья и я представляли собой клику, которая за сценой дергает за ниточки, управляющие американской внешней политикой.

Советы не имели представления о том, каким образом функционирует плюралистическая демократия, и считали, что избранные официальные лица, вплоть до президента Соединенных Штатов включительно, являются лишь марионетками, действующими по ролям, которые им диктовали реальные «хозяева власти», в данном случае моя семья.
Нередко советские официальные лица просили меня «сказать вашему президенту о предоставлении нам в торговле статуса наибольшего благоприятствования» или говорили о других проблемах, считая, что для их решения достаточно лишь моего слова.

Я пытался объяснить, что Соединенные Штаты управляются иным способом, и я не обладаю такого рода властью, однако было ясно, что они мне не верили.

В послеобеденные часы 29 июля потрепанный «Фиат» российского производства взял Ниву и меня из нашей гостиницы и отвез нас за высокие красные усеянные бойницами кремлевские стены в довольно простую и скромно меблированную комнату в скромном здании, которое использовалось Лениным. Его преемники имели там свои кабинеты, пытаясь, как я полагаю, создать впечатление, что они приносят жертвы во имя пролетариата.

Встреча была разрешена мне одному, однако когда Хрущев приветствовал нас в приемной, я спросил, не может ли Нива остаться, чтобы делать записи. Я думал, что для меня будет важно иметь запись беседы, а для нее это будет памятным событием. Хрущев любезно согласился. Нас было всего четверо: Нива, я, Хрущев и его отличный переводчик Виктор Суходрев, который родился в Бруклине и переводил для советских лидеров. Мы сидели на жестких деревянных стульях с прямыми спинками вокруг большого, покрытого лаком дубового стола. Хрущев - с одной стороны, Нива и я - напротив него. Суходрев сидел в торце стола между нами. В комнате почти не было украшений, помимо большого портрета Ленина, который занимал доминирующее положение. В ходе последующей беседы раз или два я поднял глаза и увидел, что Ленин неодобрительно смотрит на меня.

Хотя в отношении внутренних репрессий в Советском Союзе при Хрущеве произошло определенное потепление, что было благоприятным изменением сравнительно с невероятно жестоким режимом Сталина, Хрущев по-прежнему воспринимался как неотесанный грубиян, снявший ботинок в ООН, чтобы стучать им по столу, прерывая речь британского премьер-министра Гарольда МакМиллана, осуждавшего действия Советов. Я думал о том, как Хрущев будет вести себя во время нашей встречи, поскольку она не будет лишена серьезного символизма, когда «принц капитализма», как некоторые называли меня, встретится с современным «царем всея Руси». Я начал с любезностей и предложил ему в качестве подарка две гравюры Гранта Вуда, считая их вполне американскими и достаточно близкими к апробированному советскому вкусу, с тем, чтобы он не воспринял их враждебно. На протяжении нашей встречи, которая продолжалась более двух часов, не было никаких телефонных звонков или каких-то других помех.....

* * * * *

В 1971 году основную ответственность за финансирование этих конференций принял на себя Фонд Кеттеринга с дополнительной поддержкой Рокфеллеровского фонда и Фонда Лилли. В то время, когда американские и советские дипломаты обсуждали договоры, касающиеся оборонных расходов и систем противоракетной обороны, Дартмутские встречи стали рассматривать в официальных кругах как Москвы, так и Вашингтона в качестве серьёзного форума, который мог внести вклад в более широкий диалог. Из списка американских участников исчезли знаменитости, и они были заменены специалистами по советским делам, такими как Джеймс Биллингтон, Ричард Гарднер и Поль Уорнке; учеными, такими как Поль Доти из Гарварда и Гарольд Агню из Лос-Аламосской лаборатории; и бизнесменами, компании которых имели интересы в Советском Союзе, такими как генерал Джеймс Гэвин из «Артур Д.Литтл», Г.Уильям Миллер из «Тектрона» и Уильям Хьюитт из «Джон Дира». Также принимал участие в конференциях ряд сенаторов США, включая Фрэнка Черча, Марка Хэтфилда, Хью Скотта и Чарльза (Мака) Мэтайаса.

Сходные изменения произошли и на советской стороне. Местные российские светила и фигуры литературного мира были заменены членами Верховного Совета, государственными чиновниками высокого уровня, известными учёными, специализировавшимися в области изучения Европы, Северной Америки и Ближнего Востока, и вышедшими в отставку военными. Главную ответственность за состав советской группы в начале 1970-х годов нёс Георгий Арбатов, глава Института США и Канады Академии наук СССР.

Во время Киевской встречи летом 1971 года я попросил Георгия Арбатова прогуляться со мной. предложил, чтобы мы начинали каждую конференцию с короткого заседания, непосредственно за которым происходили встречи в малых группах, где обсуждались бы специфические вопросы, такие, как оборонные расходы и торговля. Арбатов согласился, и мы приняли этот новый формат для всех последующих конференций. Вскоре после этого Фонд Кеттеринга попросил меня принять на себя больший набор обязанностей по организации этих встреч, на что я согласился.

Результатом нового формата встреч и участия опытных и знающих лиц из обеих стран были дискуссии по существу, оказавшие прямое влияние на советско-американские торговые переговоры в первой половине 1970-х годов.

Дартмутские встречи предоставили мне возможность познакомиться с рядом русских в неформальной обстановке. На меня произвели особое впечатление Евгений Примаков, который позже стал министром иностранных дел России, и Владимир Петровский, ставший заместителем Генерального секретаря ООН.

Большой прорыв произошел, когда мы выступили в качестве одного из ведущих американских банков по финансированию миллиардной советской закупки зерна в 1971 году. На следующий год мы начали дискуссии с советскими властями по вопросу об открытии представительства в Москве. В ноябре 1972 года «Чейз» получил разрешение создать представительский офис — он был первым американским банком, получившим лицензию.

Местом нахождения офиса был дом №1 по площади Карла Маркса. Официальное открытие бизнеса состоялось в мае 1973 года. Сначала я предложил послу Анатолию Добрынину, чтобы мы назначили Джеймса Биллингтона главой отделения. Джеймс — специалист по России, свободно говорил по-русски и работал в это время в «Чейзе» в качестве советника по вопросам Советского Союза (позже он занял пост главы Библиотеки Конгресса).

Гала-прием в гостинице «Метрополь», посвящённый открытию офиса «Чейза», имел огромный успех, в том числе и с точки зрения количества собравшихся. Мы пригласили каждого коммунистического функционера в Москве; они кишели, как саранча, и в течение буквально нескольких минут столы, покрытые деликатесами, импортированными из-за рубежа, буквально были обобраны дочиста, не осталось также ни капли жидкости в бутылках вина и водки. Вскоре после этого Советы дали разрешение открыть представительские офисы в Москве «Сити-бэнк» и нескольким другим американским банкам. Хотя советский рынок никогда не приобрел значения ни для одного из наших банков, однако нельзя отрицать символическое значение того, что «Чейз» — «банк Рокфеллера» — оказался первым финансовым учреждением США в Советском Союзе.

Я приезжал в Москву почти ежегодно на протяжении 70-х годов: на Дартмутские встречи или по делам банка. Главным лицом, через которое осуществлялись мои связи с правительством, в это время был Алексей Косыгин, одна из наиболее значимых политических фигур в СССР. Косыгин принимал участие в перевороте, в результате которого был смещён Никита Хрущев в 1964 году. Высокий худощавый человек с печальным лицом, Косыгин был талантливым менеджером, делавшим чудеса, управляя неподатливой советской экономикой. К моменту нашей встречи он проиграл в борьбе за власть в Кремле руководителю Коммунистической партии Леониду Брежневу и был назначен на подчиненное положение премьера — главного операционного директора советской экономики.

В то время как мой разговор с Хрущевым был спором по поводу относительных достоинств наших идеологий и философий, мои беседы с Косыгиным всегда носили прагматический характер и были ориентированы на деловые вопросы. В ретроспективе содержание этих дискуссий было весьма информативным из-за того, что они касались потенциальных экономических взаимоотношений между Соединенными Штатами и СССР.

Я впервые встретился с Косыгиным летом 1971 года после Дартмутской встречи в Киеве. Это была моя первая поездка в Москву после памятной встречи с Хрущёвым. Я обнаружил, что советская столица за прошедшие годы значительно изменилась.

Акцент, который делал Косыгин на производство товаров для потребительского сектора, привёл к тому, что на улицах стало больше автомобилей, более доступной стала одежда и другие товары. Везде осуществлялись крупные проекты строительства дорог, а в Москве система метро представляла собой чудо — современное, чистое, удобное и дешевое. Сама Москва была относительно чистой и без мусора. Хиппи и люди с длинными волосами в основном отсутствовали.

Я был членом Дартмутской делегации и нанёс визит вежливости Косыгину в его кремлевском кабинете. Мы провели основную часть времени, разговаривая о торговле, и Косыгин призвал нашу группу к работе для «снятия барьеров» в Соединенных Штатах, которые препятствовали торговле с СССР.

Было ясно, что Советы желают расширения торговых отношений. Наша вторая встреча совпала с открытием офиса «Чейза» в мае 1973 года. Косыгин был обрадован этим событием и проявлял оптимизм в отношении того, что препятствия, мешающие улучшению торговли между США и Советским Союзом, будут теперь сняты. Он сосредоточивал внимание на разведке крупных газовых месторождений в Сибири, в какой-то момент, размахивая указкой, показал стратегические месторождения на висящей на стене карте. «В экономическом отношении, — говорил он, — мы готовы идти дальше, однако мы не знаем, насколько далеко пойдут Соединенные Штаты».

К 1974 году в круге вопросов, которые занимали Косыгина, произошел явный сдвиг. Это был наш наиболее изобилующий техническими моментами, экономически ориентированный диалог. Он выразил глубокую озабоченность в отношении повышения цен на нефть со стороны ОПЕК и того воздействия, которое это оказывало на американский доллар, а также на европейские и японские платежные балансы. Он внимательно выслушал мой анализ последствий развития этих тенденций. Мы обсудили относительные достоинства альтернативных источников энергии, таких, как уголь и атомная энергия.

Косыгин сказал, что он убежден, что западные страны столкнутся с трудностями в плане снижения своего энергопотребления, а нахождение эффективных решений потребует годы. Премьер предположил, что развитие атомной энергетики в конечном счете понизит стоимость нефти. Затем он спросил: пошел бы «Чейз» на помощь в финансировании и строительстве ядерных электростанций в России, которыми бы совместно владели Соединенные Штаты и СССР? Я был поражен этим революционным предложением, поскольку это показывало, насколько важными были для Советов как американские инвестиции, так и технология, и насколько далеко они готовы были пойти, чтобы получить и то, и другое.

Косыгин завершил нашу встречу, сказав, что «история покажет неправоту тех, кто пытается препятствовать развитию новых отношений между Соединенными Штатами и СССР», и что «руководство Советского Союза верит в руководство Соединенных Штатов, и они единодушны в своем желании найти новые пути для развития новых отношений между нашими странами».

На каждой из первых трёх встреч Косыгин был настроен оптимистично и открыто, предлагая потенциальные области сотрудничества и способы, которыми можно развивать общие проекты. Наша встреча в апреле 1975 года прошла по-иному. После принятия поправки Джексона-Вэника и осуждения Брежневым непредоставления Америкой СССР статуса наибольшего благоприятствования в торговле Косыгин перешёл к конфронтационному стилю общения, который я никогда не чувствовал ранее.

Я бросил ему вызов, спросив: «Если Советский Союз действительно собирается стать мировой экономической державой, тогда он должен быть серьёзным фактором в мировой торговле. Как это может быть, если вы не имеете конвертируемой валюты?» Я сказал, что понимаю, что приобретение рублем конвертируемости может создать другие осложнения для СССР, «поскольку ваша идеология требует, чтобы вы резко ограничивали движение людей, товаров и валюты. Каким образом вы можете примирить друг с другом две эти реальности?»

Он смотрел на меня в течение секунды в некотором замешательстве, а потом дал путаный и не особенно адекватный ответ. Ясно, что он никогда серьезно не думал о практических последствиях введения конвертируемой валюты.

Примерно неделю спустя я обедал в ресторане в Амстердаме, когда Фриц Летвилер, управляющий Швейцарским национальным банком, увидел меня и подошел к моему столику. Летвилер сказал, что только что вернулся из Москвы. Он рассказал, что после моего визита Косыгин узнал, что тот был в Москве и пригласил его к себе. Косыгин был обеспокоен моими словами, и они провели два часа, обсуждая последствия конвертируемости валюты для России.

Для Советов не существовало удовлетворительного ответа на заданный мной вопрос. Это четко определяло их дилемму: они не могли стать международной экономической державой без полностью конвертируемой валюты, однако это было невозможно до тех пор, пока они придерживались марксистской догмы и поддерживали репрессивный авторитарный порядок в обществе.

Похищение

Питер Блад, облокотившись на планшир, наблюдал за разгрузкой «Арабеллы». Прошло ровно три месяца с того дня, как они вернулись с Ямайки после его неудачной попытки пойти на королевскую службу.

Все это время он постарался до предела загрузить себя делами. И хотя сезон дождей создавал немало неудобств, Блад не давал покоя ни себе, ни своим людям, иногда действуя силами всей своей эскадры, но намного чаще уходя в море на одной лишь «Арабелле». Они взяли на абордаж несколько кораблей, впрочем обошлось почти без потерь, потому что большинство капитанов предпочло сдаться, едва завидев пиратов. Возвращаясь из плавания, Блад был готов без промедления отправиться в новое, берясь даже за доставку особо ценного груза в ближайшие к Тортуге французские колонии. За хорошую плату, само собой. Он нигде не останавливался дольше, чем это требовалась для разгрузки корабля и пополнения припасов.

Корсары, непривычные к подобному, ворчали. Однако, они исправно получали свою долю, к тому же, все, кто ходил на «Арабелле», боготворили своего капитана, и посему Блад предпочитал замечать уныния, мелькавшее на их лицах.
Блад проделывал все это, чтобы не думать, не помнить о... Нет, он не даст этой тени появиться вновь из дальнего уголка своей души, куда он пытался ее упрятать.

Сегодня, едва они пришвартовались, на палубу запрыгнул посыльный от его превосходительства губернатора Тортуги. В записке, адресованной Бладу, фактически значился приказ явится вечером на прием, который собирался дать губернатор. Это была уже не первая попытка вытащить его на берег, и он, как и прежде, хотел отказаться, собираясь с утренним отливом снова выйти в море.

Однако Волверстон, прибывший узнать о дальнейших планах капитана, заявил, что еще немного и люди взбунтуются. Особенно это касается команды «Арабеллы». Виданное ли дело, три месяца им не удается промочить горло в хорошей таверне, да с негордой красоткой на коленях. Зачем им тогда вообще нужны деньги? - гневно вопросил он.

Блад рассмеялся и велел всем убираться вон. Сам он решил принять приглашение губернатора.

Когда ты вернешься, Питер? - спросил Волверстон.

Возможно к полуночи.

Я пришлю ребят...

Зачем? Раз уж я решил развеяться, прогуляюсь при луне, заодно отдохну от ваших гнусных рож.

Но...

Не стоит и обсуждать, Нед, - усмехнулся Питер. - Будем лучше, если ты последуешь своему же совету и отправишься воздать должное доброму ямайскому рому.

Волверстон ворчал еще что-то, но капитан уже не слушал его. Он щелчком расправил манжет и сошел на берег.

Прием, как всегда, оказался на высоте. Блад заметил, что Мадлен, старшая дочь губернатора, весь вечер не сводила с него лучистых глаз. Он подозревал, что является идеалом ее девичьих грез, и всегда старался быть с ней любезным, но не более того. Однако в этот вечер он словно бы увидел девушку в первый раз. Иначе. И если быть честным с собой, ее призывный и страстный взгляд заставил его тело откликнуться. В первый момент, когда Блад осознал это, он удивился, но затем нашел, что ему нравится смотреть на мадемуазель д’Ожерон.

После окончания приема д’Ожерон пригласил Блада в свой кабинет. Когда они вошли вовнутрь, губернатор приглашающе махнул Бладу на кресло, а сам наполнил два бокала из стоящей на столе пузатой бутылки.

Мой друг, сегодня я дам вам попробовать особый напиток, он намного лучше и благороднее по вкусу, чем ром, и не уступает по крепости. Его хранят в дубовых бочках, и это способствует появлению особого вкуса, - говоря это, месье д"Ожерон протянул наполненный бокал Бладу. - Эту бутылку мне доставили на днях из Франции...

Несколько минут они молчали, наслаждаясь необычным вкусом и тонким ароматом напитка. И вдруг, безо всякого перехода, губернатор заявил:

Мы, ваши друзья, беспокоимся о вас.

Вот как, и отчего же?

У вас усталый вид, и, как мне кажется, раньше в вас горел огонь, а теперь...

Погас, признаю.

Вы никогда не думали жениться?

От неожиданности Блад чуть не поперхнулся:

Что, я так плохо выгляжу?

Боже упаси! Но приходит день, когда оказываешься на распутье.

И, по вашему мнению, я должен обзавестись славной женушкой, надеть ночной колпак и усесться писать мемуары?

Нет, но вы могли бы заняться чем-то... менее рискованным. Мемуары... - д"Ожерон покивал головой, - Да, мемуары. Это могло быть весьма прибыльно, в Европе они разошлись бы мгновенно. Вы же деловой человек, а не только корсар! Те средства, которыми вы поручили мне распоряжаться,пристроены в векселя надежных французских банков. Зачем вам и дальше продолжать рисковать собой? Вы можете вести весьма и весьма состоятельную жизнь.

Кого же вы предлагается мне в жены? Вы ведь не просто так заговорили о женитьбе.

Мадлен.

Мадлен?

До недавнего времени я не относился к этому серьезно, ведь это были только мечты моей дочери да досужие сплетни, но, как мне кажется, кое-что изменилось... - губернатор сделал паузу и зацокал языком, смакуя напиток, затем без обиняков заявил: - Я видел, как вы сегодня смотрели на Мадлен, месье Блад.

Ничего не укроется от глаз губернатора Тортуги...

На то он и губернатор, – д’Ожерон расхохотался, однако сразу же посерьезнел. - Но сейчас я - прежде всего любящий отец, пекущийся о благе своей дочери. Итак, вы обещаете подумать?

Обещаю, - твердо ответил Питер.

Конечно, я позвал вас не только для того, чтобы устроить судьбу Мадлен, - д’Ожерон с тревогой взглянул на Блада. - Полагаю, вы знаете, сколько у вас могущественных врагов...

Разумеется, Блад знал, что и король испанский, и король английский, - оба они искали способ его уничтожить. А где-то еще скитался по морям дон Мигель де Эспиноса, да и про губернатора Ямайки тоже нельзя было забывать. Не говоря уже о более мелких противниках - пиратских капитанах или членах их команд, интересы которых он когда-либо ущемил.

За известность надо платить, - усмехнулся Блад. - Однако здесь, на Тортуге, у меня врагов нет.

Вы уверены?

Да. Право, вы так встревожены, вам что-то известно?

Ничего конкретного. Мне недавно сообщили, что губернатор Ямайки, старый ваш знакомый, назначил баснословные деньги за вашу голову, а если кто-то сможет захватить вас живым, то получит вдвое больше. Он человек настойчивый, насколько я знаю.

Губернатор Ямайки высоко меня ценит. Я слышал, что меня также желал бы заполучить и дон Мигель...

Не шутите с этим. На днях кто-то через третьи лица осторожно пытался предложить мне выгодную сделку. Помочь заманить вас в западню. Я, как вы понимаете, отверг гнусное предложение, но кто-то может и согласиться. Что вам известно о Каузаке?

Я не видел Каузака со времени Маракайбо и, признаться, думал, что его нет больше на Тортуге.

Так вот он появился вновь! – воскликнул д’Ожерон.

Блад задумался. Впервые он видел губернатора таким обеспокоенным. Пожалуй, он поторопился, заявив, будто у него нет врагов на Тортуге.

Было бы опрометчиво с его стороны угрожать мне. Особенно здесь, на Тортуге. Он слишком труслив и глуп для этого.

Похоже, что его слова не убедили д’Ожерона, но Блад уже поднялся: - Благодарю вас за прекрасный вечер и интересную беседу, я все обдумаю. Ваш напиток божественен.

Губернатор в отчаянии всплеснул руками:

Но хотя бы обзаведитесь охраной! Я прикажу моим людям сопровождать вас до порта или, если желаете, предоставлю вам мою карету!

Благодарю, но не стоит. Я хочу немного пройтись в одиночестве.

***

Блад покинул гостеприимный губернаторский дом и быстро зашагал в тёплом сумраке южной ночи в направлении порта. Ему невольно вспоминалась мадемуазель д’Ожерон, ее грация и статная фигура с высокой и пышной грудью, ее темные страстные глаза и смуглая кожа. Он чувствовал, что его влечет к ней. Давно уже ни одна женщина не вызывала такой интерес и такое желание, ни одна, кроме...

«Хватит, думай лучше о Мадлен».

О Мадлен думать было приятно. Пожалуй, губернатор прав, пора наконец-то остепениться.

Он миновал центр города и свернул на извилистые окраинные улочки. Невдалеке показались темные громады портовым складов, и уже ощущалось близкое дыхание океана, когда тонкий жалобный крик прорезал ночную тьму. Блад остановился.

Кричала женщина, впрочем - обыденное дело для припортовых трущоб, и Блад ни за что бы не стал обращать на это внимания. Однако он не услышал в голосе хриплых и визгливых ноток, характерных для портовых шлюх. Голос мог принадлежать совсем юной девушке или даже ребенку.

Выругавшись и проверив пистолет, Блад шагнул в узкую темную улицу между лепившихся одна к другой хибар. Он слышал какую-то возню впереди, но глаза еще не успели привыкнуть к темноте. Едва он сделал пару шагов, ориентируясь на звуки, как что-то метнулось ему под ноги, а на голову обрушился удар.

Приземистый коренастый человек склонился над Бладом и стал опутывать веревкой его руки и ноги.

Успокой девчонку, - проворчал он, обращаясь к своему сообщнику, который удерживал извивающуюся щуплую девочку лет десяти.

Тот нечленораздельно замычал, и вдруг охнул: маленькая пленница впилась зубами в его руку. Вывернувшись, девочка стремглав бросилась бежать и мгновенно исчезла во мраке. Коротышка вполголоса прошипел проклятие и принялся еще быстрее вязать поверженного капитана. Проверив узлы, он приподнял Блада за плечи и махнул рукой своему товарищу, тот послушно подхватил капитана за ноги, и похитители со своей ношей скрылись в лабиринте между длинными бараками.

Пробуждение было малоприятным. Мало того, что Питер ощутил, что крепко связан, так еще и узнал того, кто склонялся над ним: Каузак!

Он осмотрелся и обнаружил, что находится в старом лодочном сарае, давно уже не используемом из-за ветхости. Рокот прибоя слышался совсем рядом, а это значит, они в дальнем конце порта, куда мало кто мог забрести даже и днем, не то, что ночью. Плохо. Блад попытался подавить наполнявшую его ярость, понимая, что надо действовать по-другому.

Давненько не виделись, Каузак! Каким ветром тебя занесло на Тортугу?

Вряд ли этот ветер будет тебе попутным, капитан, - маленькие глазки Каузака смотрели на Блада со злорадством и ненавистью: - Ты отплавался, и тебе не помогут ни твой змеиный язык, ни твои люди!

Блад бросил взгляд на его сообщника, здоровенного парня с тупым, маловыразительным лицом и плоским лбом. Похож на слабоумного. Очень плохо. В иной ситуации можно было бы попытаться стравить этих двоих, сыграв на алчности и зависти, но в этой!

Не смотри на Тома, мистер, я его прихватил как вьючное животное, он слушается только меня.

Похоже, милейший Каузак резко поумнел и научился читать мысли.
- Могу ли я узнать, как ты намерен со мной поступить?

Ты задаешь много вопросов, вон гляди и Тому это не нравится, – Каузак показал на невнятно заворчавшего партнера. – Не пытайся меня заболтать, я поклялся отмстить тебе, я бы сделал это бесплатно!

«Бесплатно? Конечно же, за меня обещан большой выкуп... Попытаться дать больше?»

Ты отказался бы от денег? Никогда не поверю!

Каузак, казалось, смутился, видимо и вправду это было далеко от истины. Может, все же удастся сыграть на этом?

Так кто тебе пообещал заплатить? - оставалась маленькая надежда, что это мог быть один из обиженных капитанов, а с ними всегда был шанс договориться.

Скоро узнаешь, но я уверяю, тебе не понравится, – Каузак тихо и зловеще рассмеялся.

А все ли пойдет так, как надо? Может, вместо обещанных денег ты получишь несколько дюймов стали под сердце, а, Каузак? А я предложу тебя двойную, тройную цену. Ты знаешь, что я достаточно богат и к тому же держу слово.

Каузак явно колебался: все-таки жадность перебарывала новоприобретенные умственные способности, и у Блада зародилась надежда. Он попробовал зайти с другой стороны:

В городе знают, что ты угрожал мне. Думаешь, что мои ребята не отыщут тебя?

Да кто сказал, что я собираюсь здесь задерживаться? Не грози мне, капитан!

По-твоему, они ограничатся в своих поисках только Тортугой? Да и сдается мне, ты и сам не уверен в честности... заказчика. При других обстоятельствах я бы заключил с тобой пари. Ставлю на то, что он тебя обманет. Зачем такой риск? Я не понимаю, с чего ты так взъярился на меня? Будь ты чуть умнее, не остался бы ни с чем после Маракайбо. Сейчас ты можешь отомстить мне и по-другому, например, я отдам двойную твою долю. Сколько тебе предложили за мою голову?

Блад говорил спокойно и уверено, даже насмешливо, но особой уверенности не чувствовал. Несмотря на свои колебания, Каузак продолжал кидать на него злобные взгляды, и нельзя было понять что происходит у него в голове. О том же, кто заказчик, думать не хотелось вовсе: что дон Мигель, что полковник Бишоп стоили друг друга. Пожалуй, он предпочел бы испанца, если тут уместно говорить о выборе. В обоих случаях его ждет смерть, но испанец просто вздернет его на нок-рее, а полковник... О, зная его изуверские наклонности, подогретые давней ненавистью... Питер почувствовал, что холодный пот выступил у него на лбу, когда представил, что может сделать с ним Бишоп.

Конечно, его люди отомстят, но ему-то будет все равно. Сюда они точно не доберутся вовремя. Отчаяние все сильнее охватывало Блада, но он продолжал бороться.

Ну так что, Каузак? Двойная доля и слава о том, что ты смог взять выкуп с самого капитана Блада или сомнительная перспектива получения вообще каких-либо денег и вечный страх за свою жизнь?

В глазах Каузака вспыхнула алчность, и Блад готов был торжествовать победу, но в этот миг раздались шаги, и в сарай быстро вошли несколько человек.

Хороший улов, Каузак – с властными нотками в голосе сказал один из вошедших, высокий светловолосый мужчина с холодными серыми глазами, по-видимому, старший. Затем он повернулся к пленнику: - Капитан Блад, добрый вечер!

Он говорил по-английски, а одежда рыбаков не скрывала военной выправки, и у Питера сжалось сердце. Он не успел!

Не имею чести быть представленным, - дерзко ответил он.

Лейтенант флота Его Величества Якова Джеймс Карринг.

Позвольте мне на согласиться с вами, мистер Карринг. Вряд ли этот вечер можно назвать добрым, - усмехнулся Блад.

Карринг с невольным любопытством окинул пирата взглядом: экий франт, встретишь такого на улице, и ни за что не подумаешь, что перед тобой морской разбойник... Вылитый лорд или, скорее, благородный дон, судя по испанскому камзолу. Но надо было спешить, и он, повернувшись к своим людям, скомандовал:

Доставьте пленного на борт. Мы отплываем немедленно, вот только рассчитаюсь с нашими друзьями.

Двадцативосьмилетний Джеймс Карринг, три года назад произведенный в лейтенанты лично вице-адмиралом Крофордом за храбрость и находчивость, проявленную в одной из стычек Ямайской эскадры с французскими каперами, с тех пор был на хорошем счету у вице-адмирала. Поэтому Крофорд и назвал его имя во время секретного совещания со старшими офицерами эскадры, состоявшегося два месяца назад. У вице-адмирала был приказ, исходивший от губернатора Бишопа: тот велел подобрать дельных людей для поимки пирата по имени Питер Блад, при упоминании о котором его превосходительство всегда впадал в состояние крайнего раздражения. Особенно это раздражение усилилось после того, как капитан Блад, по странной прихоти судьбы, оказавшийся было на королевской службе, вернулся вновь к своей пиратской деятельности.
Карринг не слишком обрадовался, когда ему приказали возглавить операцию по захвату пиратского капитана. Он предпочитал сойтись в открытом бою со своим противником, а не наносить удар исподтишка. Но приказы не обсуждают. Лейтенанту не довелось увидеть знаменитого корсара, его «Орион» был в то время на патрулировании. Но офицеры эскадры и форта еще долго были под впечатлением от обстоятельств ухода, а точнее - дерзкого побега пиратского корабля из гавани Порт-Ройяла. Надо же, захватить в заложники губернатора! Поговаривали, что это случилось уже во второй раз, а впервые Бишоп оказался в руках капитана Блада еще на Барбадосе. Что касается Карринга, то его больше всего удивило то, что Блад сдержал свое слово, а не расправился с заложником, как следовало бы ожидать от презренного пирата.

Три недели назад эскадра осталась крейсировать в условленном месте, в паре дней пути от Тортуги, а Карринг, постаравшийся успокоить свою совесть мыслями о том, что речь идет о преступнике, пирате - коварном и бесчестном враге, в отношении которого годятся и такие методы, отправился с группой матросов на рыбацкой шхуне в Кайонскую гавань.

Губернатор Ямайки изредка получал сведения о том, что происходило на Тортуге от одного из владельцев бесчисленных кабачков Кайоны. Именно этот человек и указал лейтенанту на недавно вернувшегося на Тортугу Каузака, который подходил в качестве одного из возможных исполнителей.

Та быстрота, с которой Каузак согласился предать своего бывшего соратника и жадный блеск, появившийся в его глазах при виде щедрого задатка, вызвали отвращение у Карринга, и заставили его неугомонную совесть замолкнуть.

«Эти мерзавцы, как пауки в банке, ждут только случая чтобы вцепиться в друг друга», - думал он, глядя, как Каузак проворно сгребает золото со стола.

Оставалось лишь выбрать момент, потому что, к неудовольствию Карринга, Питеру Бладу не сиделось на месте: появлявшись на несколько часов в порту, он даже не сходил с борта своего корабля. Истекало время, в течении которого эскадра Бишопа должна была дожидаться Карринга, и он уже подумывал, что придется вернуться ни с чем, как вдруг Каузак сообщил ему, что Питер Блад отправился в гости к губернатору д"Ожерону, и все можно будет провернуть этим вечером.

В приказе, полученном Каррингом, подчеркивалось, что никто не должен был узнать, кто захватил капитана Блада. Согласившись участвовать в этом, Каузак тем самым подписал себе смертный приговор. Несчастный слабоумный заставил Карринга заколебаться: ему не хотелось лишать того жизни, вряд ли он мог выдать их. Но сообщник Каузака вдруг с рыком пошел на него, подняв над головой остаток кормы старой лодки.

Блад, которого уже вынесли из сарая, услышал два выстрела и понял, что выиграл бы пари, но ничего поделать уже было нельзя. Он увидел недалекие огни порта, корабли на рейде, казалось, что он даже различает свою «Арабеллу»... Мысль о том, что свобода в двух шагах, была настолько мучительна, что он начал биться в своих путах и тут же услышал спокойный голос Карринга:

Бесполезно, капитан, не трепыхайтесь.

Его погрузили в шлюпку и через несколько минут уже поднимали на борт небольшого судна с потушенными огнями. Пленника занесли в довольно просторный и сухой трюм, который освещал тусклый фонарь, подвешенный к подволоку.

В трюм спустился лейтенант Карринг и велел разрезать веревки. Один из матросов поспешил выполнить приказ. Но не успел Блад растереть затекшие руки, как звякнул металл, и на его запястьях сомкнулись оковы.

Сожалею о доставленных неудобствах, капитан Блад, - иронично заметил Карринг: - но все же это лучше, чем провести много часов связанным.

Ваше великодушие беспримерно, - в тон ему отозвался Блад.

Тем временем матрос надел на него еще и ножные кандалы, к которым была прикована длинная цепь. Другое ее конец крепился к массивному крюку в переборке. Ключ со скрежетом повернулся в замке кандалов, затем матрос протянул его лейтенанту.

Однако, какие предосторожности! - хмыкнул Блад.

Карринг нахмурился и, ничего не ответив, положил ключ в карман.

Мистер Карринг, будете ли вы столь любезны сказать мне, куда вы меня везете?

Вас ожидает на аудиенцию его превосходительство губернатор Ямайки. Мы встретимся с его эскадрой через сутки.

Лицо лейтенанта было волевым и открытым, и Блад внимательно посмотрел ему в глаза.

Карринг холодно произнес:

Мне известно о ваших дипломатических способностях, капитан Блад. Не пытайтесь использовать их на мне. Вас переиграли, смиритесь. Позже вам принесут еду и воду. Я не желаю вам лишних страданий.

Питер Блад, несмотря на тоску, наполнявшую его сердце, ответил любезной улыбкой:

Сутки – это довольно долгий срок, многое еще может произойти. К примеру, вас возьмут на абордаж, разразится шторм и отнесет корабль далеко от места встречи или мы все и вовсе пойдем на дно, или, наконец, я размозжу себе голову этими цепями.

Карринг, уже поднимающийся по трапу, оглянулся:

Вы мне нравитесь, капитан Блад. Не думаю, что вы покончите с собой, вы из тех, кто борется до последнего. Насчет остального – все в руках Божьих, хотя погода стоит отличная, и вряд ли кому-то взбредет в голову атаковать старую рыбацкую шхуну.

И крышка трюма захлопнулась.

Гостеприимство губернатора Ямайки

Стук захлопнувшейся крышки похоронным звоном отозвался в голове Питера Блада. Не желая смиряться, он осмотрел каждое звено своих цепей, надеясь отыскать какой-либо изъян, попробовал раскачать крюк, которым они крепились к переборке, но оковы были сработаны на совесть, как и подобает в старой доброй Англии.

Тогда он сел на пол и задумался. Волны равномерно плескали в борт шхуны, фонарь раскачивался им в такт, отбрасывая изломанные тени. Ум Питера лихорадочно работал, но ничего стоящего в голову не приходило. Разве что какой-нибудь пират будет достаточно безумен, чтобы польститься на жалкую добычу. Оставалось положиться на судьбу, надеясь, что госпожа Удача, столь щедро до сих пор одаривавшая его своими милостями, не отвернулась от него. Блад понимал, что шансы на спасение ничтожны. Впереди ждали муки и смерть, но он не давал взять над собой верх тоске и страху, страху существа из плоти и крови, страстно желающего жить.

Крышка трюма вновь открылась, и в трюм заглянули два матроса. Один из них спустился вниз, а его товарищ остался стоять на верхней ступеньке трапа, держа Блада на прицеле мушкета. Матрос молча поставил на пол кувшин с водой и тарелку, на которой лежали сухари и несколько ломтей солонины.

После их ухода все стихло, слышался только плеск воды, да потрескивали переборки старого корабля. Блад сидел неподвижно, кажется, начал даже задремывать, и вздрогнул, потому что в его голове прозвучал низкий голос:

«Смерть - это очень важно. Не всегда люди помнят прожитую жизнь воина, но про его достойную смерть рассказывают у ночных костров. И про недостойную тоже».

Он вспомнил о Пако. Низенький индеец, последний из истребленного племени, с непроизносимым именем, в вольном переводе превратившимся в Разговаривающего-С-Духами, и сокращенного до «Пако», колдун и сын колдуна. Раб какого-то окончательно опустившегося испанского идальго . Пако был спасен Ибервилем со взятого на абордаж «испанца» год назад. Обнаружили индейца благодаря черезмерному любопытству, вернее, - жадности одного из людей Ибервиля: пленник был прикован в самой дальней каморке тонущего корабля и не издавал ни звука.

Пако понимал испанский, но его, в свой черед, понять было не просто даже Бладу, хотя со временем индеец стал говорить лучше и даже выучил несколько английских слов. Блад вспомнил свои беседы с Пако. Первое время странный индеец забавлял его. Узнав, что имеет честь общаться с колдуном да еще и своим коллегой-врачевателем, он начинал поддразнивать Разговаривающего–С–Духами. Как-то он спросил:

«Что же ты не вызвал гром и молнии на голову твоего хозяина?»

«Пако может говорить с Айа-Духами ушедших. Может попросить Ка-Дух, что вышел из тела, но еще не вступил в Верхний мир, вернуться, если очень нужно... Отогнать или приманить зверя. У всего есть Ка, но когда мой прежний хозяин и его воины напали на нашу деревню, Пако решил, что это демоны. У них не было Ка. Позже Пако понял, что ошибается, у большинства белых людей есть Ка. Но он спит..»

«Ты можешь убить человека?»

Индеец недовольно отвернулся и буркнул:

«Пако может попросить Ка уйти. Пако не нравится делать это».

«А у меня есть Ка?»

«Есть».

Тут уж Бладу стало вдвойне любопытно:

«Разбудишь?»

«Зачем тебе?»

«Проверю, настоящий ли ты колдун».

Пако пристально посмотрел на него, и от взгляда непроницаемых черных глаз Бладу стало не по себе. Ему показалось, что чья-то рука слегка сжала его сердце, сильнее, еще сильнее, и он замер, не в силах отвести глаз от лица индейца. Затем рука исчезла, но по телу прошла волна жара, чтобы взорваться в голове мгновенной болью. Губы колдуна скривились в подобии улыбки:

«Проверил? Теперь берегись, твой Ка стал видимым для наших демонов».
Блад перевел дух:

«Дьявольщина какая-то».

Но с тех пор стал гораздо серьезнее относится к маленькому индейцу. Он испытывал профессиональное любопытство и позволил Пако натаскать в каморку на «Арабелле» разнообразные местные растения, из которых тот готовил снадобья, применяемые индейцами. Снадобья оказались весьма действенными, но мало кто из бесстрашных пиратов отважился прибегать к нем. Некоторые втихомолку скрещивали пальцы от сглаза, едва завидев невысокую плотную фигуру колдуна.
В другой раз, вспомнив истории про северных индейцев, Блад спросил:

«Я слышал, на севере живут другие народы, немного похожие на вас. Когда они попадают в плен, в ответ на пытки врагов они улыбаются, и считается делом чести не выдать своих страданий. Ваши воины могут то же?»

«Могут, только это нельзя делать часто или долго. На войне или перед лицом врагов».

«Почему?»

«Тело, - индеец похлопал себя по животу, - не делается крепче. Можно отогнать боль, но потом она вернется. И выпьет твою жизнь».

«И ты знаешь, как отогнать боль?»

Индеец молча кивнул, явно не желая продолжать разговор.

«Послушай, - сказал Блад, - у меня много врагов».

Он напустил на себя мрачный вид, и продолжил, надеясь, что нашел вескую для Пако причину:

«Если меня возьмут в плен, я хочу показать им пример достойной смерти».
Тот покосился на него:

«Ты стар, наши юноши начинают постигать это умение, как только войдут в возраст воинов».

Блад усмехнулся:

«Я быстро учусь».

«Хорошо, - ответил индеец. - Ты был добр к Пако, последнему из своего народа. Пако не знает, как делают другие, но в его народе было два пути. Один простой: надо увидеть на что похожа боль, и убрать ее из своего тела. Подходит для малой боли. Другой сложный и опасный: твоему Ка надо позволить выйти, но держать его все время рядом, иначе Ка превратится в Айа. На втором пути тебе будет все равно, что с тобой делают. Беда только в том, что потом почти всегда Ка некуда возвращаться. Попробую научить тебя хотя бы первому пути».

Блад отчасти для развлечения приступил к занятиям с колдуном, но постепенно втянулся всерьез. Тот учил его сосредотачиваться, глядя на воду или огонь, и очищать разум от суетных мыслей; о собое внимание уделялось правильному дыханию. Постепенно задания усложнялись, и колдун довольно хмыкал, следя за успехами Блада.

«Жаль, что я в последнее время совсем забросил это. Но я воспользуюсь хотя бы тем, что успел узнать».

Блад слегка улыбнулся : когда придет время умирать, он постарается не доставить полковнику Бишопу удовольствия своими воплями.

Следующий день выдался таким же погожим, как и предыдущий, разве что ветер ослаб. Об этом сказал лейтенант Карринг, заглянувший в трюм проверить, как дела у пленника и не нужно ли ему чего. Блад немедленно указал ему на свои цепи:

Эти железные украшения совсем не подходят к моему костюму.

Это вызвало у лейтенанта усмешку: определенно пират начинал нравиться ему своей дерзостью. Он также добавил, что их путешествие затянется и встреча с эскадрой Бишопа произойдет лишь завтра.

О, я не тороплюсь, – заверил его Блад. – Думаю, что и так придется злоупотребить гостеприимством губернатора Ямайки.

Лейтенант ушел, а Блад вернулся к прерванным занятиям, вспоминая, чему научил его индеец. Ему даже удалось выспаться, разбудил же его топот множества ног над головой.

Люк распахнулся, и в трюм спустились солдаты. Командовал ими краснолицый сержант. Поначалу он хотел оставить Блада закованным по рукам и ногам, однако вмешался Карринг.

Сержант Джонсон, вы на своем горбу потащите пленного по трапу?

Никак нет, сэр! - гаркнул тот, настороженно косясь на Блада. - Однако, у меня есть четкие указания от его превосходительства губернатора...

Насколько я знаю, его превосходительство приказал доставить капитана Блада живым. А вот если пленный сорвется с трапа и пойдет на дно, то приказ губернатора не будет выполнен по вашей вине.

Джонсон пришел в замешательство - судя по всему, он не задумывался о таком повороте дел:

Нельзя допустить малейшей возможности побега преступника...
- Не глупите, сержант. Как, по-вашему, он сможет сбежать? - резко спросил Карринг.

Спорить с лейтенантом, пусть и не являющимся его командиром, Джонсону было себе дороже, и поэтому он пропыхтел:

Под вашу ответственность, мистер Карринг.

Блад с любопытством наблюдал за перепалкой: с чего ради Каррингу понадобилось облегчать ему жизнь? Впрочем, будут ли на нем кандалы или нет - это не сильно изменит его участь.

Его расковали, и он спокойно позволил солдатам вывести себя. На палубе Блад огляделся, жадно вдыхая морской воздух. Было утро, ярко светило солнце, а вокруг высились огромные корабли ямайской эскадры. У борта шхуны ожидала шлюпка с матросами, и через несколько минут пленник уже был на флагмане.

Добро пожаловать, капитан Блад! Постараюсь сделать ваше пребывание здесь как можно более занимательным! - раздался знакомый голос, полный издевки и ненависти.

Блад оглянулся и бесстрашно посмотрел в лицо полковника Бишопа, подходившего к нему.

Полковник, ваша привязанность ко мне воистину беспредельна! К аждый раз, когда мы встречаемся, вас настигают неприятности, и вы даже совершаете небольшое купание. Впрочем, последнее вполне отвечает моим врачебным рекомендациям, и явно идет вам на пользу, - насмешливо ответил он.

Бишоп побагровел:

– Эй, что ждете! Немедленно бросьте мерзавца в трюм! И не давать ему ни пищи, ни воды. Ему они не понадобятся!

Ваше превосходительство, не торопитесь! – Блад узнал голос лорда Уэйда: надо же, и этот хлыщ тут! – Зачем эти излишества? Мне нужен этот пират для публичного суда.

Хорошо, - недовольно проворчал Бишоп. – Воду дайте. Я побеседую с ним позже. Курс на Порт-Ройял.

Госпожа Удача не пожелала вмешаться. Капитан Блад оказался в руках своего злейшего врага, гостеприимством которого ему предстояло насладиться сполна.

В трюме

Как только Блад оказался в трюме «Императора», на него вновь надели кандалы. Полковник Бишоп держал слово - пищи пленнику не давали, однако голод, поначалу донимавший его, постепенно притупился. Такой роскоши, как свет, ему также не предоставили. А вот вода была и даже в избытке. Впрочем, назвать водой зловонную маслянистую жидкость, на дюйм покрывающую пол, было сложно. Темнота до предела обострила чувства, Питеру казалось, что он слился с кораблем и даже как будто ощущал прохладу морских волн и щекочущие прикосновения ракушек, которыми обросло днище "Императора". Сказывалась наука колдуна Пако?

Море было достаточно спокойным. Блад не знал, где шхуна Карринга встретилась с ямайской эскадрой, но в любом случае, вряд ли их путь до Ямайки мог занять больше двух-трех дней.

Во мраке трюма времени не существовало. Иногда до Блада доносились голоса матросов. Затем вдруг наверху послышались тяжелые шаги, сквозь щели в крышке люка блеснул свет. Затем кто-то откинул крышку, и Блад опустил голову, прикрывая глаза ладонью.

Губернатор Бишоп откладывал удовольствие насладиться видом поверженного капитана Блада до самого конца плавания. Кроме того, ему приходилось бороться со своим желанием допросить Блада, не дожидаясь прибытия в Порт-Ройял.

Но его сдерживало намерение лорда Уэйда предать Блада открытому суду. Бишоп не разделял идей его светлости и даже пытался переубедить Уэйда, но тот был непреклонен. Поэтому губернатор осознавал, что к допросу следовало подойти умело и без спешки, чтобы ненароком не прикончить пленника. Однако, когда вице-адмирал Крофорд объявил, что через час эскадра войдет в бухту Порт-Ройяла, Бишоп, приказав двум солдатам сопровождать себя, отправился к трюму, где держали Блада...

С кряхтением одолев узкий трап, Бишоп спустился вниз и остановился, подслеповато оглядываясь. Свет фонаря выхватил неподвижную фигуру Блада, который сидел, привалившись спиной к переборке.

Итак, капитан Блад, все возвращается на круги своя, - торжествующе сказал Бишоп, подходя к нему. - Вот и раб вернулся к хозяину, а каторжник - к своим цепям.

Пленник молчал, и полковник удовлетворенно хмыкнул:

На этот раз ты позабыл про свою дерзость?

Homo proponit, sed Deus disponit, - медленно, словно нехотя ответил Блад.

Что ты там бормочешь? Молишься о своей грешной душе? Самое время, - Бишоп забулькал, что, судя по всему, означало смех.

Звякнули цепи. Подняв голову, Блад спокойно проговорил:

Полковник Бишоп, очевидно, латынь не подвластна вашему скудному уму. Это изречение гласит, что человек предполагает, а Бог располагает.

Нечестивец! Только тебе и уповать на милость Господнюю!

Мирный доктор не мог и представить, что станет каторжником, а отчаявшийся каторжник, в свою очередь, - что станет капитаном корабля.

Губернатор задохнулся от изумления.

Неужто у тебя хватает бесстыдства на что-то надеяться? - каркнул он.

А почему бы мне не надеяться на то, что зловонный трюм вновь сменит капитанская каюта или... кресло губернатора? Viae Domini imperceptae sunt. Ни пират, ни губернатор не могут знать что уготовано им назавтра.

Мир еще не знал наглеца, подобного тебе! - заорал Бишоп.

Блад, прищурившись, смотрел на губернатора, у которого на лбу вздулись вены.

Неожиданно успокоившись, тот тихо и с расстановкой заговорил:

Хорошо же. Пусть мне не ведома собственная судьба, но зато я могу рассказать, какими будут твои последние дни и часы. Очень скоро «Император» бросит якорь на рейде Порт-Ройяла. Тебя под надежной охраной доставят на берег. Однажды я пообещал не оставить и дюйма целой кожи на твоей спине, однако испанские дьяволы прервали наш разговор. Теперь нам никто не помешает... Ты будешь молить о смерти, но палач Джон Лиддл знает свое ремесло. Он позаботится о том, чтобы ты дожил до эшафота и сплясал на виселице джигу.

Сплюнув, он отошел от Блада и начал подниматься по трапу. Ступеньки жалобно заскрипели.

Осторожнее, полковник. Что, если одна из ступенек не выдержит вашего веса, или вы споткнетесь и, свалившись, сломаете себе шею? Тогда вполне вероятно, что ваши измышления о моих последних часах окажутся ошибочными, а палачу Лиддлу не придется потеть в застенке.

Бишоп уже открыл рот, собираясь разразиться потоком брани, но в этот момент его нога соскользнула со ступеньки, и он ухватится за край люка.

Homo proponit, sed Deus disponit, - усмехнулся Блад.

Переведя дух, губернатор злобно зыркнул на него и поспешил выбраться из трюма.

Когда Бишоп поднялся на палубу, «Император» готовился отдать якоря. Свистели боцманские дудки, корабль замедлял ход. Лорд Уэйд, завидев губернатора, спустился с квартердека и подошел к нему.

Ваше превосходительство, чем вы намереваетесь заняться по прибытию в Порт-Ройял?

Прежде всего, нужно обеспечить перевозку капитана Блада в тюрьму. Я уже отдал приказ сержанту Джонсону. Затем я навещу пленного, - на губах Бишопа появилась неприятная улыбка: - У меня осталось к нему несколько вопросов.

Его светлость недовольно свел брови:
- Разве мы не пришли к соглашению касаемо Питера Блада?

Конечно же, я помню о нашем соглашении, - буркнул Бишоп.

Тогда смотрите, не переусердствуйте, господин губернатор. Блад нужен мне живым и относительно целым.

Нет никого повода для беспокойства, ваша светлость, я лишь устрою ему небольшую порку. Давнее обещание, знаете ли.

Невеста его светлости

Арабелла Бишоп выехала на вершину холма и послала кобылу в галоп. Она скакала по узкой тропинке вдоль гребня холма, и свежий ветер трепал ее волосы.

Из форта донесся пушечный выстрел, девушка натянула поводья, придерживая лошадь и встревоженно глядя в сторону моря. Сейчас, в отсутствие ямайской эскадры, город оставался беззащитным перед любым мало-мальски серьезным противником. Но опасения были напрасными, она узнала корабли: это эскадра ее дяди входила в гавань Порт-Ройяла. Арабелла слегка поморщилась. В последнее время дядя мог говорить только о своих планах поимки капитана Блада.

Кобыла перешла на шаг, затем, повинуясь твердой руке наездницы, остановилась. Отсюда открывался прекрасный вид на бухту. Арабелла не спешила продолжить свой путь, она любовалась бесконечно меняющейся и в то же время неиз менной бирюзовой стихией. Стоит признать, что она стала чаще приезжать сюда и подолгу смотреть на горизонт, где растворились белые паруса корабля, носящего ее имя.

Питер Блад... уже больше трех месяцев прошло, как они виделись в последний - скорее всего, действительно в последний раз. И разве не она тому виной? Ах, сколько же раз за это время она упрекала себя! Ведь если б не ее слова! Как можно было быть такой жестокой и... глупой! Почему она с такой готовностью поверила грязным сплетням о капитане Бладе и даже не пожелала выслушать его самого? Если бы можно было повторить тот разговор! Но Блад ушел так стремительно, а потом было уже поздно.

«Если бы увидеть, если бы только на миг увидеть тебя, я бы попыталась все объяснить. Та история с мадемуазель д"Ожерон... Я чувствовала такой гнев... и такую боль... П очему же я оказалась настолько глуха к голосу собственного сердца?»

Арабелла сокрушенно покачала головой и прерывисто вздохнула.
А ведь капитан Блад был бы в состоянии взять Порт-Ройял. Е сли бы он пришел за ней... Она одернула себя:

«Как можно даже помышлять о таком ?! А гибель невинных ?»

Затем Арабелла с горечью подумала, что невинные уже гибли в течение этих месяцев от рук людей, которыми командовал Блад. Бросив еще один взгляд на море, она тронула кобылу хлыстом и медленно поехала в сторону города. Девушку отпустила поводья, позволяя лошади самой выбирать себе путь, а сама погрузилась в свои противоречивые переживания.

Умное животное проследовало прямиком к губернаторскому дому и остановилось перед воротами, изогнув шею и вопросительно косясь на свою хозяйку, только тогда Арабелла очнулась от своих дум.

Странно, но полковник Бишоп не появился к обеду, хотя флагман эскадры уже давно бросил якорь на рейде. Не пришел и лорд Джулиан, который был частым гостем в их доме. Последнему обстоятельству Арабелла была скорее рада. Слишком настойчивым было его внимание на устраивамемых губернатором Бишопом приемах, слишком часто он позволял себе касаться ее руки, когда в этом не было необходимости. К тому же у его светлости вошло в обыкновение попадатся ей в галереях дома и на дорожках сада - совершенно случайно, разумеется. Но от пристального взгляда Уэйда у Арабеллы оставалось неприятное ощущение.

Она распорядилась подать обед к себе в комнаты, ей не хотелось находиться одной в огромной пустой столовой. После полудня она спустилась в сад и устроилась на скамье в тени эбенового дерева, намереваясь углубиться в чтение недавно доставленного из Лондона романа мистера Баньяна. Но перепетии аллегорических скитаний Пилигрима не смогли увлечь ее. Она отложила книгу и встала, чтобы пройтись.

Добрый день, мисс Бишоп! Вы позволите прогуляться вместе с вами?

К ней подходил лорд Уэйд. Арабелла учтиво ответила, пряча досаду:

Добрый день, лорд Уэйд. Все ли благополучно было в плавании?

Да, благодарю вас, более чем! - и он как-то странно, искоса, посмотрел на нее.

Он явно собирался что-то сказать, но Арабелла спросила:

Вы не знаете, где мой дядя? Он не пришел к обеду.

Не пришел? – удивился лорд Джулиан. - Вот как

Что-то случилось?

Да, - он продолжал что-то обдумывать, хмуря брови, и наконец сказал: - Мисс Бишоп, ваш дядя три дня назад захватил капитана Блада.

Наверное, Арабелла побледнела, потому что лорд Джулиан обеспокоенно вгляделся в ее лицо.

Вы уверены? – едва произнесла она чужими, помертвевшими губами.

Конечно, я был на «Императоре», когда туда доставили пленника, и видел его.

И мой дядя сейчас...

Полковник Бишоп собирался допросить капитана. Нам нужны кое-какие сведения о его людях, если мы хотим очистить Карибское море от пиратов...

Допросить?! – Арабеллу начала бить дрожь. – Вы хотите сказать... пытать?

О, не волнуйтесь же, это вовсе не обязательно, – однако в голосе лорда Джулиана не было никакой уверенности. - Если Блад пойдет на сотрудничество...

Не считайте меня ребенком, вы прекрасно осведомлены о намерениях моего дяди в отношении капитана Блада , он не раз делился ими! И то, что такой человек, как Питер Блад, никогда не будет... сотрудничать!
Она вдруг сжала руку лорда Уэйда.

Прошу вас, вмешайтесь именем короля! - она подавила рыдание и продолжила со страстной мольбой в голосе: - Не позволяйте моему дяде совершить еще и этот грех, ведь он уже потопил свою душу в ненависти! Ни одно живое существо не заслуживает мучений, даже преступник. Избавьте капитана Блада от этого! Если он виновен, пусть его приговорит суд. А дальше Судия небесный воздаст по справедливости... Вспомните наш разговор, вы дали слово помочь ему!

Джулиан молча смотрел на нее, думая о своем:

«Как же она прекрасна! Ах, грудь так и вздымается от волнения, а эти глаза! Слезы заставляют блестеть их еще ярче.»

Сейчас он желал обладать ею как никогда раньше:

«Какая она страстная, а казалась такой холодной, неприступной... Сколько же огня скрывается в ней... Я должен заполучить ее. А пожалуй, это и есть мой шанс».
Вслух же он сказал мягко и вкрадчиво:

Но какое же мне дело, что сделает губернатор колонии с пиратом. Да, я помню свои слова, но политическая ситуация изменилась. Его величество ясно дал понять, что не желает больше слышать о капитане Бладе. И тем более теперь, когда опасность, исходившая от пирата , устранена. Но если меня попросит моя прекрасная невеста, у которой доброе и великодушное сердце...

Арабелла отшатнулась как от удара:

– Нет, вы не можете требовать этого! – воскликнула она в отчаянии.

Но ведь и ваша просьба... необычна. Видит Бог, мисс Бишоп, я люблю вас. Однако любое вмешательство в судьбу государственного преступника будет очень рискованно. Но ради моей будущей жены я готов на все, даже на этот риск.

Арабелла прижала пальцы к вискам, сердце ее болезненно и гулко колотилось в груди. Потом у нее в голове пронеслась мысль, что пока они препираются, ее дядя...

Хорошо... – прошептала она, - я стану вашей женой.

Вот и отлично. Думаю, что о помолвке мы объявим незамедлительно. Я же, со своей стороны, обещаю вам, что сделаю все возможное в этой ситуации, что бы помочь капитану Бладу. Ему будет предоставлено все необходимое, а если потребуется, то и помощь врача. Я обещаю выступить на процессе в его защиту, возможно, мне удастся заменить смертную казнь на пожизненное заключение.

«Вот это точно нет, не хватало еще, чтобы он сбежал с каторги еще раз», - тут же подумал он.

Арабелла подняла на него невидящие глаза:

– Свадьба состоится только после процесса.

Могу ли я поцеловать свою невесту?

Не дожидаясь ответа, лорд Джулиан притянул к себе девушку и буквально впился в ее губы. Она вздрогнула от отвращения и уперлась ему в грудь руками:

Да поспешите же!

Конечно, сокровище мое!

Он действительно поторопился к выходу из сада. Лорд Джулиан хотел суда над капитаном Бладом, это бы пошло на пользу его карьере. Утром, расставаясь с полковником, он чувствовал смутное нежелание оставлять пленника наедине со жаждущим крови Бишопом, заявившим о своем намерении допросить Блада.
Узнав, что полковник так и не объявился, Уэйд забеспокоился не на шутку. Выйдя из сада, он со всей возможной поспешностью велел кучеру гнать по направлению к тюрьме Порт-Ройяла.

Между жизнью и смертью

Возможно, губернатор Бишоп и сдержал бы слово, данное лорду Джулиану, если бы не одно обстоятельство: как и опасался Уэйд, он утратил над собой контроль.

В предвкушении потирая руки, Бишоп спустился в подвал городской тюрьмы, где палач Лиддл со своим подручным уже раскладывали инструменты своего жуткого ремесла. В углу, за маленьким столиком, сгорбился секретарь губернатора, готовясь записывать ответы узника. Вскоре в подвал привели Блада. Небрежным жестом отпустив караульных, Бишоп обошел вокруг него, плотоядно ухмыляясь. Он так долго охотился за проклятым пиратом, и теперь, когда Блад наконец-то оказался в его власти, самые гнусные наклонности полковника требовали выхода.

Бишоп уселся на стул, а палачи подтащили Блада к свисающим с потолка цепям. С него сорвали рубаху, а руки закрепили в железных кольцах, затем Лиддл подтянул цепи так, что пленник едва мог касаться пола ногами. Упиваясь сладостью мести, губернатор махнул рукой. В воздухе свистнул кнут, и на спину Питера обрушился первый удар.

Желая сохранить видимость допроса, Бишоп задавал одни и те же вопросы: о кораблях пиратов, о тайных стоянках и зарытых кладах. Блад в крайне невежливой форме отказался сообщить какие-либо сведения, и больше не удостаивал его превосходительство ответами. Да и говоря откровенно, это не слишком интересовало губернатора: прежде всего он жаждал покарать за строптивость бывшего раба.

Тяжелый витой кнут оставлял на теле пленника кровавые полосы, но ни единого крика не вырвалось из его груди. Взбешенный молчанием, Бишоп вознамерился во что бы то ни стало сломить стойкость проклятого пирата.

Мастер Лиддл, раздувайте свою жаровню, - скомандовал он, а затем с издевкой посмотрел на залитого кровью Блада: - Ну, что ты скажешь сейчас о промысле Божьем? Все еще надеешься отсюда выбраться?

На страшно осунувшемся лице Блада жили одни лишь глаза. Он продолжал молчать, и казалось, что вся ярость губернатора расшибается об этот ясный синий взгляд.

Ты закричишь. Я заставлю тебя визжать, как шелудивого пса! - прошипел Бишоп и кивнул палачу.

* * *

Каленое железо также не дало желанного результата. Даже видавшие всякое Лиддл и его помощник притихли, украдкой осеняя себя крестным знамением, а секретарь, перед которым лежал девственно чистый допросный лист, был готов спрятаться под стол.

Однако слишком мало Пако успел открыть своему хозяину. Время шло, и Блад начал изнемогать. Он устало подумал, что смог продержаться дольше, чем ожидал. Однако теперь боль нарастала лавиной, словно наказывая за то, что он пытался ее обмануть, и Блад был не в силах бороться с ней. От этой боли его сердце то заходилось в бешеном ритме, то останавливалось и пропускало удары. Как врач, он понимал, что это значит, и готов был приветствовать смерть, видя в ней избавление от мук.

Лица его мучителей плыли, кривляясь и гримасничая, их голоса доносились до него словно сквозь шум морского прибоя. В какой-то момент он услышал, как Бишоп спросил:

Как вы себя чувствуете, доктор Блад? Не припекает? Ваш прогноз для самого себя?

И тогда Блад вдруг поднял клонившуюся на грудь голову и ответил, с трудом выговаривая слова:

Бывало и получше, не спорю... Но у меня есть прогноз и... для тебя, жирная свинья... тебя хватит удар, и ты... сгниешь заживо в своей постели.

Полковника и в самом деле чуть не хватил удар. Дерзость полумертвого пирата привела его в состояние, близкое к умоисступлению.

Жги! - выпучив глаза, крикнул он палачу.

Ваше превосходительство... - робко начал было Лиддл, - Погодить бы... не выдержит он...

Что-о-о?! - взревел Бишоп. - Я сейчас тебя самого подвешу рядом с ним!

Палач в страхе покосился на губернатора: не иначе, как сам дьявол вселился в его превосходительство, ведь перед допросом он велел сберечь пленника для казни...

«Ну да это тебя не касается, - оборвал он свои крамольные мысли, - делай, что говорят».

Уже не в первый раз Лиддл брался за клещи. Стараясь не глядеть на свою жертву, он подхватил ими брусок раскаленного металла и прижал его к груди пирата.

Тело Питера выгнулось в судороге, и он увидел над собой бесконечное небо, по которому вдруг побежали трещины, словно это была твердь. Через мгновение небо рухнуло на него, и воцарилась тьма...

В наступившей тишине послышались торопливые шаги, и в подвал почти вбежал лорд Уэйд.

Что здесь происходит?! - Уэйд не скрывал своего гнева. Он потрясенно уставился на истерзанного пленника, затем перевел взгляд на багрового Бишопа: - Губернатор Бишоп, вы сошли с ума? Вы же его прикончили!

В подвале стоял тяжелый запах крови и обожженной плоти. Его светлость поморщился и, вытащив из кармана надушенный батистовый платок, приложил его к своему аристократически чувствительному носу. Бишоп мгновение смотрел на лорда Уэйда, будто не узнавая его.

Он ничего не сказал, - наконец пробормотал он.

Так уже и не скажет! Я вас предупреждал, - в голосе его светлости появились зловещие нотки, - мне был нужен этот пират! Снимите же его!

Палачи бросились исполнять приказание, Лиддл наклонился и надолго приник к груди Блада. Потом он выпрямился и удивленно сказал:

Вроде дышит...

Невероятно! Пошлите немедленно за врачом и предоставьте все, что потребуется! - в голосе его светлости была искренняя радость, и Бишоп недоуменно воззрился на него:

Ваша светлость...

Молчите, полковник, не забывайте, что разговариваете с королевским посланником. Вам еще предстоит ответить за самоуправство!

Но какого же доктора позвать?

Хм... - Лорд Джулиан задумался, перебирая в уме городских докторов, - пожалуй, пошлите за этим чудаковатым Уильямом Гордоном, ему, насколько я знаю, все равно кого лечить, хоть даже и преступника.

«Дьявол, какой же болван этот Бишоп! Надо предупредить его, пусть не вздумает делиться подробностями в присутствии Арабеллы», - он посмотрел на Блада и ощутил нечто, похожее на сочувствие: «Да... вряд ли он доживет до утра. Но все ж стоит попытаться... Пожалуй, я отложу свой визит к ней до завтра, по крайней мере можно будет понять, что и как ей сказать».

Он так и поступил. Наутро, узнав, что Питер Блад, как ни странно, все еще жив, он явился к своей невесте. Лорд Уйэд застал ее, как и днем ранее, в саду.

После свирепой ночной грозы утро было великолепным. Воздух приобрел кристальную прозрачность, капельки росы отражали солнце мириадами крохотный радуг. Но Арабелла не замечала великолепия утреннего сада.

Восковая бледновть покрывала ее лицо, но глаза оставались сухими. Девушка молча смотрела на его светлость, и он поспешил заверить:

Прекратите терзать себя, любовь моя. Все в порядке.

Он... сильно страдает? - с трудом выговорила Арабелла.

О, совсем нет, - это было сказано вполне чистосердечно: в том состоянии, в котором пребывал Блад, вряд ли он мог сильно страдать.

Возможно ли мне... увидеть его?

Любовь моя, думаю, что это исключено. Теперь, когда вы моя невеста, это будет неверно истолковано. Но я уже побывал у него... - а вот теперь осторожнее, нельзя, что бы она почувствовала малейшую фальшь. - Он желает нам счастья.

Вы сказали ему? - казалось, Арабелла побледнела еще сильнее.

Да он даже удивился, когда узнал, что мы до сих пор не женаты. Ведь вы помните его поручение?

Его светлость продолжал вдохновенно лгать, ведь от этого зависело сейчас его будущее счастье. Вот если бы убедить ее заключить брак до начала суда...

Арабелла не отвечала. Она была олицетворением самой скорби, и вскоре лорд Уйэд вынужден был откланяться.

«Ничего, - утешал он себя, - она привыкнет».

* * *

Темнота, окружающая Блада, начала рассеиваться, и он обнаружил себя в лесу.

Это не была величественная дубрава его родины, не походил этот лес и на пышные, благоухающие тропические леса, где ему приходилось бывать в последние годы.

Если здесь чем-то и благоухало, то только гнилью. Под ногами чавкало, он поскальзывался на стволах упавших деревьев, покрытых толстым слоем мха. Мох покрывал и стоящие деревья. Все казалось мертвым.

Где-то наверху трепетали листья, купаясь в солнечном свете, но сквозь плотное переплетение ветвей не проникал ни один солнечный луч. В зеленом полумраке мелькали странные тени. Питеру казалось, что он слышат голоса, зовущие его по имени.

Как он здесь оказался? Почему он один? Он заблудился во время похода?

Куда же идти? На деревья взобраться невозможно, первые ветки начинались слишком высоко. Он побрел наугад. Временами ему слышался шорох и шлепанье, словно кто-то шел позади, но оборачиваясь, он никого не видел.

Блад шел целую вечность, но вокруг было все тот же мох, осклизлые корни и стволы упавших деревьев под ногами, полумрак и шепот. Он уже не понимал, слышит ли он шепот на самом деле или голоса звучат в его мозгу.

Вдруг совсем рядом раздался сердитый знакомый голос:

Что ты здесь делаешь? Это место не для тебя!

Блад стремительно обернулся и увидел Пако.

Хотел бы и я знать,что я здесь делаю, - криво усмехнулся он.

Возвращайся!

Но как?! Этот чертов лес повсюду!

Ты должен захотеть вернуться. Тогда ты найдешь путь.

Но Блад лишь покачал головой и вздохнул:

Я не знаю, куда идти.

Индеец сочувствия не проявил:

Вспомни, что с тобой случилось!

Блад напряг свою память, но все скрывалось в тумане.

В это время, за многие мили от Порт-Ройяла, в тесной каморке на борту корабля, полной странного сладковатого дыма из нескольких маленьких курильниц, маленький индеец, сидя с закрытыми глазами на убогой циновке, забормотал что-то речитативом. Волверстон, случайно проходивший мимо каморки, сплюнул и едва сдержал желание перекреститься. Но еще сильнее ему пришлось сдерживать желание ворваться вовнутрь и выкинуть проклятого колдуна за борт.

Над Порт-Ройялем собиралась гроза.

Вспомни, - настаивал Пако.

Он вдруг коснулся лба Питера, и тот вспомнил; впрочем воспоминания принесли мало приятного... Он только хотел сказать Пако, что не собирается возвращаться туда, как индеец вдруг оглянулся: вдалеке послышался треск, словно что-то большое ломилось по направлению к ним через лес. Какое-то животное? Если, конечно, здесь могли быть животные...

Торопись! У тебя больше нет времени! Иди же, вот твой путь!

Индеец на циновке забормотал громче, настойчивее, на лбу его выступили крупные капли пота. Невесть откуда взявшийся среди штиля порыв ветра качнул огромный корабль, пронесся по нему, запел в вантах. Волверстон, успевший подняться на палубу, грязно выругался и сказал Джереми Питту:

Мерзкий колдун! Давай все же бросим его на корм акулам?

Питт лишь закатил глаза:

Нед, да уймешься ли ты когда-нибудь? Дался тебе этот индеец. И вообще, приведи себя в порядок, нас вызывает д"Ожерон, хочет побеседовать с нами о Питере.

Молнии над городом сверкали почти непрерывно, а раскаты грома заставляли людей втягивать голову в плечи.

В руке Пако появился алый цветок. Он сильно дунул, облако густой пыльцы поплыло к лицу Блада. Тот инстинктивно закрыл глаза, и сразу же неимоверная боль нахлынула на него. Он дернулся и сдавленно застонал. Его губ коснулся край кружки, в горло полилась горько-сладкая жидкость. Блад начал вновь проваливаться в темноту, почти страшась вновь попасть в призрачный зеленый ад, однако на этот раз никакого леса не было, только - благодатное ничто .

Маленький индеец открыл глаза. Он тяжело дышал и выглядел измученным. С трудом поднявшись, он побрел к трапу, ведущему на палубу. Волверстон при виде его вновь сплюнул и отвернулся. Колдун подошел и потянул за рукав Питта:

Пако знать, где капитан. Пако видеть землю посреди воды. Земля похожа вот на это - сказал он на ужасном английском а потом нагнулся и стал чертить что-то прямо на палубе кончиком своего ножа.

Питт нагнулся и воскликнул:

Нед, так ведь это Ямайка!

* * *

Питера Блада несла темная река, временами выбрасывая на берег, затянутый красным маревом боли и слабости, а потом снова милосердно накрывая волной забытья. Но очнувшись в очередной раз, он понял, что ему лучше. Боль никуда не делась, собственное тело казалось чужим, словно ему еще предстояло учиться владеть им, однако сознание больше не норовило ускользнуть в неведомую даль.

Блад услышал невнятное бормотание и открыл глаза. Рядом с ним сидел высокий пожилой человек, худой, как жердь, и что-то бормотал себе под нос, пристально глядя на Блада.

Увидев, что тот открыл глаза, он радостно осклабился и воскликнул:

Ну-тесь, ну-тесь, господин пират, вы, кажется, приходите в себя!

Ты... кто? - выдохнул Питер, с трудом разлепляя запекшиеся губы.

Да, наверняка, вы хотите пить... - вместо ответа сказал мужчина.

Он завозился у изголовья, послышался звук льющейся воды, потом он осторожно приподнял голову корсара, и в следующую минуту Блад уже жадно глотал воду, чувствуя знакомый сладковатый вкус. Пахло травами, видимо в питье был добавлен их настой.

Ну, палач над вами уже поработал, любо-дорого смотреть, а священника я велел прогнать, он пока здесь не нужен. Так что остается врач, - напоив его, мужчина вернулся к заданному вопросу. Он взял руку Блада, считая пульс и удовлетворенно хмыкнул: - Думаю, теперь самое худшее позади...

Не думал, что... гостеприимство губернатора простирается... так далеко.

Что вы, губернатор тут не причем! Это все лорд Уэйд. Не знаю, зачем вы ему понадобились, но он велел лечить вас.

Блад был слишком слаб, чтобы задумываться о причинах, побудивших его светлость совершить такой оригинальный поступок, и поэтому он спросил о другом:

Что там было в вашей настойке, опий?

Ну да, опий входит в ее состав, мне пришлось прибегнуть к нему... Но как быстро вы это поняли!

Я... тоже врач... был.

Ааа, так мы коллеги! Позвольте представиться, я Уильям Гордон, меня еще зовут Чудак Билл. Замечательно! Мне будет проще ввести вас в курс дела, дорогой коллега! Ну и задали же вы мне задачку! - и странный доктор просто-таки зажмурился от удовольствия, словно речь шла не о человеке на пороге смерти, а о заковыристом ребусе. - Когда по приглашению его светлости я пришел в эту обитель скорби, то при взгляде на вас, решил, что врачу здесь делать нечего.

Вы практически не подавали признаков жизни, кожа была холодна на ощупь, однако ж, мне удалось нащупать пульс. С другой стороны, столь глубокое беспамятство позволило мне спокойно заняться вами. Здесь возникла проблема: чем можно было обработать обширные раневые поверхности? Скажу откровенно, с вас основательно спустили шкуру, да это вы и сами знаете, хе-хе. Так вот, для ваших ожогов я использую бальзам на основе сока некоторых кактусов, произрастающих здесь, он обладает хорошими вяжущими свойствами. Я подсмотрел, что так делают туземцы, и улучшил их рецептуру. Ну, мне и пришла в голову идея попробовать его повсеместно и результат меня порадовал! - старого доктора, похоже, вообще радовало все в этой жизни, чему Блад готов был позавидовать.

Вторая проблема вытекала из первой, - продолжил доктор, - я не знал, как лучше устроить вас. Пришлось набраться наглости и потребовать самую лучшую перину города.

Перину? - удивленно переспросил Блад. - И вам удалось ее получить?

Что за вопрос, - оскорбился доктор. - Его светлость повелел исполнять любой мой каприз!

Доктор опять захихикал:

Так или иначе, но перину мне доставили, кстати удобно ли вам, коллега?

Благодарю... очень удобно.

Вот видите! И наконец, когда вы начали возвращаться к жизни, я столкнулся с новым врагом: это была боль. Лежать вы должны были смирно, вот тогда я и начал давать вам опий еще с кое-какими травками, уж не обессудьте. Надеюсь, вы не пристраститесь.

Вряд ли у меня... будет на это время, - резонно заметил корсар.

В любом случае, должен сказать, что вы необыкновенно живучи и везучи. Я опасался воспаления, но оно проявилось в достаточно слабой степени. Вас лихорадит, это нормально. При полном покое и лечении вы поправитесь через месяцок или полтора.

Не назвал бы это... большой удачей. Лорд Уэйд распорядился... лечить меня не для того, чтобы освободить... Смерть была бы лучшим... выходом.

Смерть, молодой человек, единственная вещь в этом мире, которую нельзя изменить. А так кто знает, может губернатора, наконец, хватит удар или наш добрейший король преставится, и в вашей судьбе случится счастливая перемена.

Блад подумал, что он и сам недавно сказал нечто подобное и не стал возражать,только усмехнулся:

Вы ведете изменнические речи.

А, пустяки, - беспечно отозвался доктор. - Вам еще нужно чего-нибудь?

Блад покачал головой, его начало клонить в сон.

Тогда не буду вас утомлять. Вижу, что вы засыпаете. Отправлюсь-ка я домой, а то пришлось тоже стать узником, - он указал на тюфяк рядом. - Хочу выспаться по-человечески, я здесь уже три дня. Сейчас вечер. Я позову одного из солдат охраны, он будет с вами ночью, это добрый малый, он уже помогал мне. Я приду утром, в кувшине лекарство, на подносе фрукты и сыр.

Доктор поднялся и, потягиваясь, пошел к двери, а Блад, оставшись один, быстро погрузился в обычный сон.